листьями, которой пользовался сам, очень дорогую и старинную, и еще две, только что приобретенные, где-то здесь, в одном месте, через каких-то людей, со словами: настоящий коллекционер никогда не открывает своих сообщников, — не так ли, коллега, — спросил Геду. Они тоже были серебряные, с чудесными золотыми украшениями на крышках в виде раскрывшихся цветков и бутонов роз, обе с золотыми монограммами. Очевидно, украдены из наследия старого Хоргошского графства, сказал Геда, посмотрев на изящно выполненные буквы инициалов.
Марича заинтересовал графский дом, он записывал имена, которые диктовал ему Геда, а потом вдруг начал по-свойски удивляться, почему господин Геда, — так он его все время величал, — не собирает что-нибудь действительно ценное. Поскольку все посмотрели на него с некоторым удивлением, он постарался развить свою мысль. Какой-нибудь фарфор, или серебро, или, скажем, мебель. Этого добра по Воеводине навалом, вот, вижу, есть и у вас. Я имею в виду, не собирать коллекцию, ведь вещи можно обменивать, кое-что продавать и покупать нужное вам. Вот, — он привел собственный пример, больше всего любит табакерки и собрал их уже достаточно, настоящий коллекционер никогда не называет точную цифру, не так ли, коллега, но он приобретает и другие вещи, в сущности, все что попадется. Схватит, а потом смотрит, куда что пристроить, говорит хулиганским тоном. Поэтому и Геде от всего сердца рекомендует собирать и что-нибудь более практичное, что-то, что может принести деньги, а уж остальное — для души. Для этого всегда найдется место.
Явно рассердившись, что судьба ставит его в один ряд с подобными людьми, Геда в ответ вскочил и произнес довольно едкую речь о ничтожности конкретной материи, или, как сказал бы Летич, один из своих трактатов против всего твердого, из которого бедняга и простак Марич понял мало или вовсе ничего.
Разрешите, прошу вас, обратился к нему Геда, на что тот слегка усмехнулся. Представьте, что мы здесь и сейчас вместо этих флакончиков рассматриваем какое-нибудь старое здание, крепостные стены, развалины какой-нибудь церкви или, например, кость мамонта, осколки глиняной чаши из древних времен, рисунок на античной вазе, серебряный кувшин или два метра какой-нибудь ткани времен Неманичей, и что! Разве все это нам не говорило бы лишь о времени, которое всегда прошедшее и которое безвозвратно умчалось, и нам сразу, с первого же взгляда ясно, что ничего из того, на что мы смотрим, не означает более того, чем оно когда-то было. Разве все, что я перечислил, не является всего лишь напоминанием о смерти? Влечет ли вас что-нибудь из этого в далекие туманные пространства, затемняет ли на мгновение сознание, окутывает соблазнительным теплом? Не знаю, как вас, но меня нет. Нисколько. Это слишком поздно остановленное разложение и эта обугленная материя оставляют меня совершенно равнодушным. У меня нет ни малейшего желания разглядывать полуразрушенные башни, надкусанные кости животных, обломки глиняных горшков, столовые приборы с чужими монограммами или потертые кресла на шатающихся ножках. Прошу вас! Позвольте! Все это холодное и мертвое, несмотря на то, что его все еще можно видеть, а кое-что может еще и послужить. Аромат, напротив, жив, потому что он может сохраняться только в живом состоянии. Он или исчезает, или живет, руин аромата не существует. Руины — это то, что потеряло запах. Только он, эта частица воздуха, только он может напитать нас неопровержимым доказательством существования. Он убеждает нас в постоянстве дыма, этого самого неустойчивого из всех явлений природы. Вот, скажите теперь сами, разве это не мистика? Дым — это не что иное, как синоним преходящего, скажете вы. Дым — непостоянство в чистом виде, это вам любой подтвердит. Есть ли на свете что-нибудь более эфемерное, спросите вы. Дунет ветерок и развеет в небытие. Полет бабочки может стереть всякий его след, как говорит мой отец. Но, опять же, смотрите, это так и не так. Существуют сотни закупоренных доказательств, в этих флаконах, ароматные остатки давних времен, которые опровергают это наше представление. Миллионы поколений бабочек сейчас — всего лишь пошлый и пустой воздух, но есть, и здесь мы это видим, некий ароматический эллипс, который существует и дышит почти три с половиной века. Разве это не триумф дыма, господа. Если мы сейчас возьмем…
Тут Геда резко оборвал фразу, посмотрел немного растерянно на своего гостя Марича, а затем умолк. Сел, повернулся к полке и больше не вымолвил ни слова.
Наступила странная тишина. На лице Марича было слегка безумное выражение и полуулыбка человека, который забрел туда, где больше не может ориентироваться. Потом он неловко и почти испуганно собрал свои табакерки и попрощался. Опаздывал на поезд. До ворот его проводил всегда и при всем присутствующий агроном Боровия. Геда вскоре извинился, сказал, что нехорошо себя чувствует, и все разошлись.
Прекрасно говорил, сказала Вера по дороге, хотя, как этнолог, с некоторыми вещами я бы не согласилась. Он и сам в какой-то момент понял, что пустился в ненужную дискуссию с человеком, который не в состоянии уследить за его мыслью, поэтому и остановился так резко. Ему просто стало неловко. Было видно, как он смутился. Милану она предложила, чтобы он об этом Геде больше не напоминал. Как будто ничего не случилось.
Геда, однако, сам подробно объяснил этот немного необычный случай. Много раз он защищался от таких нападок. С самого первого дня он был вынужден объяснять смысл того, чем занимается, агрессивно настроенных оппонентов в важности призвания. Все свои аргументы он собрал в одном объемном труде под названием «Аромат как Оттиск Времени», который подготовил, по приглашению, для одного из очередных конгрессов Всемирной ассоциации коллекционеров (WAC), который проводится раз в три года в разных городах, а в том, 1974-м, проходил в Брюсселе. По программе он должен был выступить с докладом на утренней, официальной части заседания, перед избранной аудиторией, что для него было чрезвычайно важно. Однако был вынужден прервать свой доклад, точно так же, как и в тот вечер, на полуслове. К этому его вынудило одно странное обстоятельство.
Председательствовала на заседании его коллега, Нежика Ромоний из Будапешта, владевшая хорошо известной коллекцией вееров, в которой, помимо других раритетов, имелся веер из страусовых перьев и слоновой кости, усыпанный драгоценными камнями, принадлежавший лично императрице Марии Терезии. Элегантная госпожа Ромоний благоухала в тот день какими-то тяжелыми, агрессивными и для Геды крайне неприятными химическими духами, о которых он впоследствии узнал, что они называются «Чилаг»[26], и от этого невыносимого запаха у него щипало в глазах и в горле, щекотало в носу, от него появлялся кашель
