мыслителей эпохи Разума век Веры Данте был подобен опасному наркотику, который нужно было держать подальше от масс. Многие мыслители, от Иммануила Канта и Дэвида Юма до Томаса Джефферсона и Дени Дидро, открыто критиковали средневековый характер, который Эдвард Гиббон назвал «мусором»[379]. Как заметил один критик, «иллюстрациями Боттичелли к Данте никто не будет восхищаться, пока не будут вновь восхищаться самим Данте»[380].
Один мыслитель, в частности, испытывал неприязнь и к Данте, и к его Средневековью. Франсуа-Мари Аруэ, также известного как Вольтер, можно считать отцом современных интеллектуалов. Эксперты, раздувающие очередной скандал на страницах The New York Times, анализирующие текущий кризис на CNN и ежедневно изрекающие свои истины в Twitter, в долгу перед этим философом и литератором, родившимся в, казалось бы, далеком 1694 году, но наделенным талантом всегда казаться современным и актуальным. Все в нем говорило о его вольнодумстве, от запоминающихся изречений до экстравагантных привычек и скандального образа жизни: вероятно, он был зависим от кофеина, поглощая кофе с утра до вечера[381]., и никогда не был женат, проведя почти два десятилетия в страстном романе с замужней женщиной-ученым. И лишь немногие писатели в истории обладали его талантом создавать «вирусные» цитаты. Si Dieu n’existait pas, il faudrait l’inventer: Если бы Бога не существовало, его нужно было бы придумать[382]. Écrasez l’infâme: Раздавите гадину (Римско-католическую церковь)[383]. Фразы, подобные этим, стали настолько известны, что превратились в крылатые выражения и лозунги, служащие боеприпасами в культурных войнах, которые с удовольствием бы вел Вольтер. Вольтер был настолько широко известен, что в его честь целая эпоха была названа вольтеровской, l’époque de Voltaire.
В своем популярном «Философском словаре» Вольтер высмеивал весьма эксцентричный стиль Данте за несоблюдение классических литературных канонов и называл его salmigondis, сборной солянкой[384]. А в броском письме к яростному обличителю Данте в Италии, иезуиту Саверио Беттинелли, Вольтер и вовсе назвал Данте fou, сумасшедшим, а его произведения – monstre, чудовищем[385]. Как будто этих подстрекательских замечаний было недостаточно, Вольтер нанес решающий удар: «Никто больше не читает Данте», – торжествующе заметил он в своих «Философских письмах» 1756 года[386]. Как Боттичелли нашел могущественного врага в лице Вазари, так и Данте встретил своего заклятого врага в лице главного представителя Просвещения. Друзья Вольтера по философскому цеху были еще более жестоки: они не нападали на «Божественную комедию» Данте, это якобы безумное литературное чудовище, они просто ее игнорировали[387].
* * *
Несколько десятилетий спустя, когда эпоха Просвещения отступила и в противовес ей возникли такие движимые эмоциями течения, как культ сентиментализма в Великобритании и «Буря и натиск» в Германии, поэзия Данте стала встречать менее враждебных читателей, а полотна Боттичелли – менее холодные взгляды. Данте, в частности, пережил удивительное возрождение. Он стал центром внимания предромантических авторов, в частности итальянского поэта-патриота Витторио Альфьери, который в поэме 1783 года назвал Данте grande padre, великим отцом, что было характерно для нового поколения итальянских и европейских писателей, стремившихся использовать энергию иконоборческого видения Данте в своих произведениях[388]. Братья Август Вильгельм и Фридрих Шлегели из Германии в 1790-х годах создали серию эссе, в которых подчеркивали символическую силу «Божественной комедии» Данте и утверждали ее статус «романтического» произведения – Фридрих Шлегель даже назвал Данте «святым отцом и основателем современной поэзии»[389]. Имя Данте становилось условным обозначением чистого воображения и героической решимости, и писатели стали прославлять «Комедию» за те же качества, за которые Вольтер и его сторонники прежде ее осуждали[390].
Главной причиной этого возрождения интереса к Данте стало внезапное появление его шедевра на других языках, помимо итальянского. Первый французский перевод «Ада», выполненный Антуаном де Риваролем, увидел свет в 1783 году; два десятилетия спустя за ним последовали немецкие переводы всей «Божественной комедии», выполненные К. Л. Каннегиссером и А. Ф. К. Штрекфусом. Первый английский перевод всей «Комедии» был выполнен в 1802 году Генри Бойдом. Он стал предвестником произведения, окончательно воскресившего популярность Данте в Великобритании, – «Откровения» Генри Фрэнсиса Кэри 1814 года. Эта книга – блестящее стихотворное переложение «Божественной комедии» в чистом мильтоновском духе. Она вызвала восторженные похвалы Самуэля Тейлора Кольриджа и была прочитана Уго Фосколо, Джоном Китсом, Джоном Рёскином и многими другими литераторами[391]. По словам одного исследователя, версия Данте Кэри, красивое издание со знаковыми иллюстрациями Гюстава Доре, должна была «украсить столы многих викторианских салонов»[392].
Даже те, кто недолюбливал Данте, не могли не высказаться о некогда почитаемом поэте. Уильям Вордсворт, известный своим редким инакомыслием, назвал поэзию Данте «утомительной» и отверг ее как «немецкое» метафизическое увлечение, что стало для английского поэта окончательным унижением. Однако враждебное мнение Вордсворта на самом деле больше говорит[393]. о его отношении к внезапной популярности Данте, чем о его видении «Божественной комедии», произведения, в котором сугубо личная направленность, поиски духовной опоры и процесс стихотворчества имели много общего с автобиографическим шедевром Вордсворта «Прелюдия» о росте поэтического сознания. Будучи политически консервативным и раздражительным, Вордсворт обрушился не на творчество Данте как таковое, а на новую группу начинающих радикальных левых поэтов – так называемое второе поколение британских романтиков во главе с Шелли, Байроном и Китсом, – которые взяли Данте за образец и часто критиковали Вордсворта. Слово «Данте» стало в романтической Англии синонимом политически прогрессивной, социально разрушительной идеологии, которую презирал традиционалист Вордсворт.
Не только те, кто находился на литературной вершине, были поглощены Данте. Зять Вордсворта Эдвард Квиллинан был прежде всего торговцем и весьма незначительным автором, но даже он держал томик Данте близко к сердцу, входя в свой личный «темный лес». В день смерти своей жены он написал: «Моя возлюбленная Дора [дочь Вордсворта]. испустила последний вздох в час ночи – без пяти минут по лестничным часам на Райдал-Маунт. Io dico che l’anima sua nobi[l].issima si partì nella prima ora del nono giorno del mese ["Я говорю, что ее благороднейшая душа отлетела в первый час девятого дня месяца".] Данте. Новая жизнь. Беатриче»[394]. Менее чем через сто лет после того, как Вольтер провозгласил литературную кончину Данте, его произведения стали достаточно популярными на английском языке, чтобы формулировать мысли скорбящего мужа в интимные и глубоко личные минуты его жизни[395].
У состоятельных европейцев, изучавших итальянский язык в целом и Данте в частности, стали модными длительные поездки в Италию[396]. Для аристократических британских мальчиков, обучавшихся латыни, итальянский язык был сексуальным, «современным» предметом, желанным противоядием от сухих грамматических упражнений, которые ассоциировались у них с мертвыми языками древности. Даже Вордсворт, будучи студентом Кембриджа, обратился к Данте и итальянской литературе, разжигая свое начинающее поэтическое воображение этой все более соблазнительной формой академического бунтарства. От гостиных Лондона до кафедр Оксфорда и Кембриджа, темный лес
