Книга Верность сестер Митфорд - Мари Бенедикт

Гитлер выходит на помост, и аудитория затихает. Все взгляды устремлены на него, а он принимает цветы от маленькой девочки, и Юнити рада, что остальной мир может хоть мельком увидеть доброго фюрера, которого она так хорошо знает. Живого человека, взявшего на себя роль твердого и могущественного лидера, которым он всегда предстает. На стадионе по-прежнему царит тишина, пока Гитлер поднимается по ступеням к трибуне и готовится выступить. Зрители ожидают услышать экстатическую, драматичную речь, подобную тем, которые они видели в бесчисленных кадрах кинохроники, но Юнити знает, что он выбрал для этого случая другой тон.

Фюрер стоит перед микрофоном, выдерживая паузу. Спокойно, медленно и с минимальной жестикуляцией он произносит:

— Объявляю одиннадцатые международные Олимпийские игры современной эпохи открытыми.

На долгий миг на стадионе воцаряется полная тишина, все ждут, что еще скажет Гитлер. Юнити сдерживает смешок, наслаждаясь тем, как мастерски и непредсказуемо фюрер сегодня опрокинул ожидания всего мира. Когда, наконец, он кивает — дает сигнал к началу парада, — аудитория разражается оглушительными аплодисментами. И парад начинается.

Первая из сорока девяти наций начинает свое шествие по стадиону, проходя сначала мимо трибуны для почетных немецких и иностранных гостей, на которой сидят Юнити и Диана. Почти 4000 спортсменов, одетых в национальные костюмы своих стран, маршируют и приветственно машут. Германию представляют почти 450 участников, а главным ее конкурентом будут Соединенные Штаты.

После почти часового шествия Юнити и Диана по примеру окружающих их людей садятся. Но не фюрер. Он с упорной выдержкой стоит все это время, и Юнити задается вопросом, обожала ли она его когда-нибудь сильнее.

Гитлер салютует каждой команде, и Юнити замечает, что только итальянцы — люди Муссолини — любезно отвечают ему тем же. Британские спортсмены отказываются поднять руки в ответном жесте, и, хотя Юнити считает себя патриоткой, она смущена и пристыжена их неуважением. Она больше, чем когда-либо, жаждет, чтобы Мосли удалось превратить БСФ в видную политическую партию; если бы он победил, сегодня британские спортсмены тоже вздымали бы руки в нацистском приветствии. Юнити никогда не призналась бы в этом Диане, но она сильно сомневается, что Мосли когда-нибудь добьется такого же успеха, как Гитлер. Однако, возможно, всего лишь возможно, Юнити удастся склонить чашу весов в его пользу. Она горячо надеется на это — как еще она может осуществить свою мечту о союзе Великобритании и Германии?

Сквозь грохот многолюдного духового оркестра Юнити слышит, как один из нацистских чиновников на трибуне говорит другому:

— По-моему, это не очень похоже на бойкот.

Она понимает: они имеют в виду призыв активистов из Британии и Америки бойкотировать Олимпиаду из-за идеологии Третьего рейха, утверждающей превосходство арийцев. Исключение еврейских спортсменов из спортивных команд и ассоциаций подогрело протест, в частности, в сборную Германии не допустили боксера, чемпиона Германии в супертяжелом весе, Эриха Зелига, а также выдающегося теннисиста, участника кубка Дэвиса, Даниэля Пренна, и Гретель Бергманн, прыгунью в высоту мирового класса.

Второй чиновник фыркает:

— Проклятые британцы и американцы подняли эту шумиху и выглядят лжецами, вот и все, чего они добились.

— Ведь в Берлине нет никаких свидетельств дискриминации евреев! — усмехается первый.

— Старина Геббельс позаботился об этом.

Юнити вспоминает, какая бурная деятельность развернулась здесь за несколько месяцев до Олимпиады в ожидании тысяч гостей со всего мира. Многочисленные запреты, ограничивающие права евреев, стирали со стен, а из газет исчезли статьи с критикой еврейства и обвинениями его во всех бедах, постигших Германию в прошлом и настоящем.

— Блестящий ход — позволить этой еврейской фехтовальщице Хелен Майер выступить за Германию.

— О каком преследовании евреев в Германии может идти речь, если на Олимпийских играх страну представляет спортсменка-еврейка? Так ведь?

— Точно! Хотя меня и тошнит, когда я вижу, как она салютует нам.

Юнити делается неуютно от услышанного, и она отводит глаза от мужчин. И почему это чувство появилось именно сегодня, в такой особенный день? Ведь она поддерживает все, абсолютно все, за что выступают нацисты. Она поддерживает их и в частных беседах. И в газетах. И на митингах. Она должна была бы радоваться сегодняшнему дню, но что-то тревожит ее совесть. Она не хочет слышать этот голос, приказывает ему замолчать.

И вдруг чувствует на себе чей-то взгляд. Неужели кто-то заметил, как ее передернуло из-за комментариев о Хелен Майер? Ей следует быть осторожней. Другие высокопоставленные нацисты завидуют ее особым отношениям с Гитлером, и она знает, что они воспользуются любой ее оплошностью. Она не позволит себе ничего, что поставило бы под угрозу ее общение с фюрером. Она скажет и сделает все, что угодно, чтобы укрепить их отношения и выполнить миссию.

Она украдкой оглядывается по сторонам. Диана не смотрит на нее и пытается подавить зевок. Юнити знает, что Диана скучает на любых спортивных соревнованиях — она никогда не любила метать диски и все такое, — но осознает важность происходящего, и, хотя Юнити переживает из-за встреч Гитлера и Дианы à deux[14], она счастлива, что сестра рядом. Они потрясающий дуэт.

И именно в этот момент Юнити замечает Еву Браун. Они изредка пересекались прежде, и враждебность Евы всегда бросалась в глаза, очевидно из-за слухов, которые распространяют недоброжелатели вроде Геббельса. Юнити надеялась, что ревность утихнет, как только Гитлер поселит Еву в Бергхофе и официально признает своей женщиной. Ева должна понять, что у них разные, хотя и равноценно важные роли в судьбе Гитлера. И Юнити будет той, благодаря кому он станет Верховным фюрером Европы, ведь это суждено ему от Бога.

Глава тридцать четвертая

НЭНСИ

4 октября 1936 года

Кент, Англия

Они и правда ожидают, что я буду сидеть здесь и слушать эту легкомысленную светскую болтовню? Разговоры о женах, любовницах, ночных пирушках и нарядах? Они что, не понимают, насколько это все неважно? С каждой упомянутой мелочью внутри меня разверзается все более глубокая бездна. Хочется закричать, но вместо этого я выдавливаю из себя жалкое подобие улыбки — ради Мули и кузины Клемми, — извиняюсь, встаю из-за чайного столика и оставляю Дебо и Памелу продолжать разговор.

Я подхожу к окну, смотрящему в сад кузена Уинстона. Как уверяет Клемми, этот дом — целиком затея Уинстона, это ему захотелось купить Чартвелл несколько лет назад, когда она родила их младшую дочь Мэри, и она никогда не собиралась тут хозяйничать. Сад — полностью его вотчина, и множество наполовину воплощенных затей, разбросанных вокруг, включая полувозведенную кирпичную стену, очевидно, задуманы Уинстоном. Я не могу представить его в рабочей одежде, по локоть в растворе среди кирпичей.

Зачем я пришла сегодня и подвергла себя этому давлению