все тут окажется ложью!
Умножающий знание множит печаль,
Но любовь укрепит и поможет.
121. Зной
Бывает, что берег опаснее моря —
И гибнет на суше веселый матрос.
Бывает, что счастье наляжет, как горе,
И мокнет ночная подушка от слез.
Бывает… ах, многое в жизни бывает.
А счастье, как счастье, и плакаться грех.
Невластна над ним ерунда мировая,
Хотя и немало в нем дыр и прорех.
А счастье, как счастье. Иного не надо.
Ты — рядом, и лучшего я не хочу.
Но только порою мне Божья награда
Чуть-чуть не по силам и не по плечу.
…Развернувшийся день неподвижно-прекрасен,
Равнодушен, высок, величав.
День огромный, как век. Я сегодня согласен
Все простить, ничего не поняв.
122. Земля израильская
Еве Киршнер
Я шел по берегу Тивериады
И в радости, божественно-угрюмой
(Как будто сердце радо и не радо),
Бродил между камней Капернаума,
Где некогда… Послушай и подумай
В тени, в пыли оливкового сада.
Все тот же голос во вселенском баре,
Бессонный, мировой, неотвратимый,
О половом неутолимом жаре,
И те же (Всем! За грош!! Неутомимо!!!)
Кинематографические хари
На стенах града — Иерусалима.
Что рассказать тебе про Палестину?
Что помню я? Безлюдную Седжеру,
Оранжевое облако хамсина,
Степенный голос астраханца-гера,
И узкую обиженную спину
Подстреленного мальчика-шомера.
Надменного верблюда над корытом,
Немых пейсатых цадиков из Цфата,
Сухое небо вечности несытой
Над детством мира, гибелью объятым.
И стертые бесчисленные плиты
Безумных мертвецов Иосафата.
И девушку, по имени Юдифь,
Что долго вслед рукой махала смуглой.
Д. Кнут, А. Скрябина (крайняя справа) и Е. Киршнер на Сионистском Конгрессе в Женеве (1939 г.)
Д. Кнут и А. Скрябина в Париже (осень 1939 г.)
А. Скрябина (слева), Д. Кнут и Е. Киршнер (справа) (конец 1939)
Д. Кнут с детьми — Бетти и Йоси (Париж, вторая половина 40-х гг.)
Дарственная надпись Д. Кнута Е. Киршнер на сборнике стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета»
Стихи, не включенные в сборники
Дарственная надпись Д. Кнута Л. Гольдберг на книге «Избранные стихи» (1949)
123. В поле
Кто-то тянет стон на сенокосе
Далеко, за дымкой, позади.
Солнце закурчавило волосья
На моей распахнутой груди.
Ветерок бежит из кукурузы,
Сыплет горстью солнце и песок.
Пятки жжет. И тяжело от груза —
Башмаки, мешок с большим арбузом,
Ситный хлеб да колбасы кусок.
Я шагаю, грязный и счастливый,
Этим полем, этой волей пьян.
Тяжелы ворованные сливы.
Оторвет карман.
Я шагаю, легкий и разбойный,
А вдали, где падает изба,
Долго дует жалобную дойну
Хмурый, бурый, бронзовый чабан.
124. Джок
Развивается вечер осенний.
Шире, шире веселый кружок.
Ведь в неделе — одно воскресенье,
Бей, топи, разухабистый джок.
Ветер, хохот, и топот, и пляска,
Забубенный пронзительный гик.
И в дуде Василихи-подпаска
Бьется трелью разбойничий крик.
Ветер, хохот и топоты — чудо!
Мерны тоны стремительных стоп,
Дробно бьется вздыбившая удаль,
Бойко хлещет мужицкий притоп.
Пусть сдвигаются ближе деревья,
Пусть не видно размашистых лиц,
В топе плясок и дружном напеве
Буйный взлет обезумевших птиц.
Ты нам радости, осень, не застишь.
Как ты, жизнь, хороша-хороша!..
И с рубахой, распахнутой настежь,
Распахнулась широко душа.
125. Воспоминание
Трава пахнула сеном.
Земля дохнула тленом.
Мелькнула счастьем девушка и скрылась за листвой.
Трава дохнула маем.
Земля пахнула раем,
Библейским солнцем, фиником, горячею травой.
От солнечной отравы
Блаженно никнут травы,
Покорные, недвижные, ложащиеся в прах…
И спит в эдемском зное
Ползучее, земное,
Где движет жадность нищая, где правят блуд и страх.
О, Боже, что мы знаем!
Торгуем, покупаем,
Друг другу улыбаемся — и говорим слова…
Не помним травки божьей,
Степного бездорожья,
Где слаще меда — пыльная полынная трава…
Трава дохнула сеном,
Пахучим добрым тленом,
Пахучей божьей милостью, зеленой и простой.
И вот припоминаю
Забытый запах рая —
Соленый, грубый, праведный, веселый и святой.
126. Парижский рассказ
Я шел из запыленного предместья
В Париж. Осенний праздничный закат
Стоял над кучей балок и жестянок,
Над вшивым смрадным хламом, где роится
Голь пригородная. Закат сиял
Над ржавой изъязвленной нищетою
С таким же вековым великолепьем,
С каким венчал прекраснейшую в мире
Симфонию парижских серых красок.
Я миновал заставу городскую
И шел к метро, брезгливо предвкушая
Волну подземной сладковатой вони,
Когда увидел мирную картинку:
Под тяжким серо-каменным навесом
Стоял старик с лотком. (Он оказался
Почти слепым).
За выступом стены
Взобравшийся на лесенку мальчишка,
Прицелившись бамбуковым шестом,
Внезапно сбросил шляпу старика
На пыльные коржи и леденцы.
Старик заерзал и, хватая воздух
Беспомощными глупыми руками,
Забормотал и засопел тоскливо.
Он суетился, шаря по лотку,
Вылавливая шляпу и бумажки,
Разнообразный разноцветный сор,
Насыпанный проказником веселым.
Пугливо и слезливо озираясь,
Он жаловался, как дитя, в пространство,
Он всхлипывал — но все вокруг него
Раскатисто и вкусно гоготали.
Я видел, как в глазах стояли слезы
Великого веселья, как
