17
Октябрь
Шон решил оставаться в Кентербери в течение всего дознания. В первый день, ранним утром понедельника, он увиделся с Соубриджем в кафе гостиницы «Белый медведь», где они оба снимали комнаты. Это место было одним из лучших в старом городе, и даже его название казалось Шону не столько грозным, сколько внушающим почтение.
Его комната – самая большая – располагалась в мансарде, к ней вела витая лестница черного дерева, а из окна в скошенной стене открывался вид на средневековые крыши и на парковку. Звон церковного колокола, очень громкий и близкий, заставил Шона вздрогнуть – он совсем забыл, что означало соседство с собором, но сегодня было уже поздно менять жилье. Ему бы хотелось, чтобы Мартина была с ним в течение всего дознания, а не только в среду, когда ей следовало давать показания. Но на четверг была намечена благотворительная акция, и Мартина никому не могла передать свои обязанности. Это было слишком важно. Завещательный дар Тома Хардинга составлял 100 000 фунтов стерлингов, и хотя уже имелся окончательный официальный список, дар передавался в Имперский колледж за недавно запатентованные биоразлагаемые дроны класса дрозофила, отличавшиеся сверхмалым размером и беспрецедентной маневренностью.
В гостиной «Белого медведя» Соубридж приветствовал Шона с таким радушием, словно они были гостями на свадьбе, а не адвокатом и клиентом, собиравшимися на дознание. Он заверил Шона: все, кроме Рэдианс Янг, подтвердили свое присутствие, и даже Джо Кингсмит должен был прийти. Шон воспрянул духом, услышав об этом, ибо его патрон чрезвычайно дорожил временем и редко бывал так щедр в этом отношении к кому-либо. Дознание на самом деле было тяжелым испытанием, но оно также было формальностью, которой вскоре предстояло остаться в прошлом, и тогда все подозрения будут сняты. Соубридж говорил об этом так, будто они собирались на одобренную критиками пьесу в первоклассный театр и у них были билеты на лучшие места.
Шон следовал за адвокатом, знавшим короткий путь по задворкам собора и через частные ворота в городской стене, глядя, как ткань дорогого костюма в тонкую полоску плотно облегает его спину. Соубридж, как питомец Королевской школы, прекрасно ориентировался в этих местах и радостно приветствовал цвет золотой молодежи, в своей форме проходившей мимо. Шон подумал о собственной альма-матер. Однажды на ночной попойке он рассказал о ней Тому, но затем ему стало стыдно, и он заявил, что это была просто дурная шутка. Том, как настоящий джентльмен, сделал вид, что поверил ему, и больше никогда не вспоминал об этом.
Здание коронерского суда из красного кирпича располагалось за старой городской стеной, по другую сторону шестиполосного шоссе. Главный вход был на тихой боковой улице, с низкими кирпичными ступенями и стеклянной коробкой холла. Клерк выдал им два типовых листка с порядком слушаний в Суд номер 1 и объяснил, как пройти в приватную переговорную комнату, которую Соубридж забронировал для перерывов в судебном заседании.
Адвокат шмякнул бумаги на стол.
– Я бы сказал, мы должны разделаться со всем к среде. Коронер удаляется для рассмотрения на час или два, если нужно; возможно, до следующего дня, если он полный болван, и затем, в четверг утром, первым делом объявляет свое заключение – и мы все можем быть свободны.
Шон просмотрел список фамилий и прочие пункты. Прошлым вечером Парч, очевидно с одобрения Филипа Стоува, написал ему письмо поддержки «от всех», но столь неожиданное проявление участия скорее вызвало у него тревогу, чем успокоило.
К облегчению Шона, зал Суда номер 1 оказался полупустым. Он был рассчитан не больше чем на сотню человек, и первые три ряда кресел, очевидно, попали сюда из какого-то первоклассного заведения – с высокими спинками, обтянутыми багровой кожей, и медными кнопками. Остальное пространство занимали разнокалиберные офисные стулья, среди которых выделялись яркие и пухлые, с позолотой, очевидно, перекочевавшие из находившегося неподалеку бюро регистраций различных актов.
Шона всегда удивляло, как редко люди придавали значение окружающей обстановке и как просто было бы улучшить ее. Чтобы отвлечься от нелегких мыслей, он стал прикидывать, что бы тут поменял. Для начала следовало почистить замызганный плафон люстры, потом избавиться от гнусных флуоресцентных ламп, отодрать ковровое покрытие и обшить все деревом со звукоизоляцией, чтобы добавить солидности, подобрать новые стулья, одинаковые, чтобы подчеркнуть официальный стиль помещения, исключив разнобой. С краю сидела пожилая пара в однотипных костюмах, и он задумался, кто они. Оба были загорелыми, с серебристыми седыми волосами, и у женщины на коленях лежала дорогая сумочка. Затем внимание Шона переключилось на открывшиеся двойные двери, его сердце забилось быстрее.
Вошла мать Тома Анджела и бабушка Руби, опиравшаяся на ее руку. Он поразился их одежде, словно подобранной для церкви: опрятные платья в цветочек, жакеты, и у бабушки Руби была сумочка в тон. Они уселись во втором ряду с левой стороны. У стены рядом с ними, под прямым углом к рядам стульев, стоял длинный стол на козлах, за которым сидела совсем юная журналистка, что-то быстро набиравшая на ноутбуке, время от времени отпивая из бумажного стаканчика. Шон уставился на ее мешковатую одежду и шлепанцы. Он поднялся и подошел к ней, и она взглянула на него с улыбкой. Девушка оказалась даже моложе Рози.
– Мистер Каусон! Я видела вас на фото, так что узнала. Мой отец был на…
– Вы не можете здесь находиться в таком виде. – Шон был вне себя.
