– Нарушения норм техники безопасности и охраны труда.
Она вяло махнула рукой и побрела в спальню. Среди ночи до меня не раз доносился приглушённый плач.
20
Окреп я довольно скоро. Через неделю ходил уже сносно, правда с тросточкой. В школе на меня косились, некоторые выражали сочувствие. По поводу травмы, естественно. Про отца-то мы с матерью никому не сказали.
Голубевская первое время тоже жалостливо лепетала, но постепенно стала отстраняться. Вроде на первый взгляд всё как обычно, но я такие вещи всегда чувствую. Ей неловко было ходить с хромым. Мальцев и остальные тоже отдалились. Не явно, конечно. В школе мы болтали по-прежнему. Но если они где и собирались своей тусовкой, то меня туда больше не звали.
Учителя не вызывали меня к доске и, даже если спрашивали, просили отвечать с места, не поднимаясь. Меня это бесило: словно в инвалиды записали. Но сильнее всего меня огорчило другое. Сам не знаю почему, ведь плевать мне на Дубинину. Совсем плевать. Я о ней и думать забыл. Но вот ведь: заметил случайно, что она смотрит так, будто ей меня жалко, и точно удар под дых получил. Я в её глазах жалкий! Это же непереносимое унижение! Когда в другой раз засёк этот её сострадательный взгляд, грубо рявкнул:
– Что пялишься? Глаза сломаешь. Достала уже.
Она быстро сообразила, что нечего на меня смотреть и уж тем более меня жалеть. Собственно, мои слова относились заодно и к Чибису. Просто я на него не злился и в открытую хамить ему не хотел.
В апреле я начал ходить сам, без этой уродской тросточки. До маломальской пробежки, конечно, было ещё очень далеко, да и прихрамывал я после долгой ходьбы, но ведь и времени прошло чуть, а прогресс уже налицо. Правда, колено ныло, иногда простреливало, но это временные неприятности. Главное, я вдохновился, что раз так быстро иду на поправку, то реабилитация пройдёт скорее, а значит, и в футбол я смогу вернуться раньше. А то загнули – год! И вернёшься – это ж почти как с нуля.
Раз съездил с дядей Юрой к отцу. Так непривычно было видеть холёного и солидного отца в казённой тёмной робе, какого-то осунувшегося, потерянного. Говорили мы недолго, да и не о чем как-то было говорить. Он уверял, что всё у него нормально, справится, главное, чтобы мы не раскисали. Ну и конечно, чтобы я мать поберёг. Я пообещал – как тут не пообещаешь? Но буквально через пару дней после свидания с отцом разругался с ней вдрызг.
Она заявила, что собирается устроиться на работу. Денег нет, жить не на что, счета за коммуналку космические – в общем, трат вагон и маленькая тележка, а доходов – ноль. Тут я не спорил, всё логично, пока она не сообщила, куда собирается пойти работать.
– Меня Ира, Ирина Борисовна, ваша завуч, берёт в школу гардеробщицей, на место прежней. Та старенькая, на пенсию…
– Нет! – вскричал я. – Даже не думай!
– Это ещё почему?
– А ты сама не понимаешь? Ты хоть подумала, в какое положение меня поставишь перед одноклассниками?
– Не понимаю, – с наездом заявила мать. – Я что, чем-то постыдным там буду заниматься?
– Да уж точно не почётным.
– Вот как? Это труд, а любой труд достоин уважения.
– Ты бы ещё полы пошла мыть!
– А у меня и полставки технички будет.
Я взвыл.
– Только попробуй, и я вообще тебя не знаю. Школу брошу! Разговаривать с тобой не буду!
– Да пожалуйста, – вскинулась мать. – Ишь какой чистоплюй вырос! Ты не знаешь цену деньгам и труду, а туда же. Как ты думаешь, куда я могу ещё пойти, не имея ни опыта, ни специальности? Ира, Ирина Борисовна, мне величайшее одолжение сделала, что вошла в наше положение и взяла меня к себе.
– Я сказал, пойдёшь в нашу школу хоть техничкой, хоть гардеробщицей – и я тебя не знаю.
Мать ещё целый вечер двигала мне высоконравственные речи, из коих следовало, что любой без исключения труд прекрасен, а кто этого не понимает, тот попросту убог.
Ну и я, само собой, – жалкий, ничтожный обыватель с раздутым на пустом месте апломбом. И раз я стыжусь своей матери, то она и подавно не желает меня знать.
Я отчаянно надеялся, что она передумает или же у неё что-нибудь не срастётся, но с понедельника она вышла на работу. Причём умчалась почти на час раньше меня.
Я подошёл с курткой к окну раздевалки. И ведь знал же, а всё равно в первый миг остолбенел, когда увидел её в тёмно-синем халате, какой носят технички. Чуть не поперхнулся, но молча сунул ей куртку.
С того дня мы больше с ней не разговаривали ни дома, ни тем более в школе. Иногда случалось проходить мимо неё, когда она со шваброй и ведром шла по коридору, и мы оба делали вид, что незнакомы. Даже один на один. Не говоря уж о том, когда со мной была компания. Но и дома стали совсем как чужие. Мы даже питались порознь. Я жарил себе яичницу, варил пельмени – покупала, правда, она – и всё мечтал, когда наконец закончу школу и уйду из дома. Не из дома, а от неё.
21
Это случилось сразу после майских праздников. Никто из наших не догадывался, что новая гардеробщица – моя мать. Нет, Чибис и Дубинина, само собой, это знали. Но помалкивали, да и кто с ними общается?
В тот день мы решили сбежать с информатики. Без всякой причины, просто захотели прошвырнуться по набережной. Если честно, я-то не сильно рвался гулять, но ковыряться в алгоритмах тем более не жаждал.
Ну а то, что мать увидела бы, как я прогуливаю, меня теперь не только не останавливало, а, наоборот, подогревало. Последний месяц я внаглую сбегал то с одного урока, то с другого. То заявлялся через полчаса после звонка. Стиснув челюсти, она принимала или выдавала одежду, но ни слова не говорила. Мы же друг с другом не разговариваем.
Первым к окошку раздевалки сунулся Сачков, сразу со стопкой номеров. Мать увидела меня, оглядела всех и вдруг высказалась:
– А вот не дам. Нечего с уроков сбегать.
– Не имеете права! – возмутилась Голубевская.
– Я вот сейчас позову Ирину Борисовну, и обсудим мои права и ваши обязанности.
– Ты чё, тётка? Берега попутала? А ну быстро выдала нам одежду! – крикнул Сачков.
Мальцев подтолкнул Яковлева, и тот добавил:
– Одна уже тут выступила. Теперь дома сидит. Тоже хочешь?
– Идите на урок, бесстыжие, – тихо сказала мать. На меня даже не посмотрела. И закрыла окошко.
– Ещё нам всякая поломойка указывать будет! – фыркнула Голубевская.
– Сейчас сама пойдёшь отсюда, коза! – влез Яковлев и смачно плюнул на стекло. – Вот сука! Ты…
Он не договорил, потому что я всадил ему апперкот в челюсть. И вдогонку – мощный тычок в кадык. Рухнул как подкошенный, распахнул рот и закашлялся, корчась на полу.
– Это тебе за козу, – рявкнул я. – А это – за суку.
