— Но главное то, что сегодня и завтра мы посовершаем великие дела! — провозгласил вдруг Феликс уже привычным старческим голосом.
— Великие — это какие? — с тревогой спросил я и тут же повторил вопрос голосом Тами: вдруг кто-то подслушивает?
— Может быть, поделаем наш мир чутку лучше, — рассмеялся Феликс. — Сделаем такое, чтобы люди, послышав о нас, говорили: «О-ла-ла! Вот это искусство! Вот это называется мужество двух друзей! Вот это стиль!»
— Но что, что мы будем делать? — повторил я шепотом.
— Не знаю. Что хочешь. Сегодня можно все. Нет границ, нет закона. Нужно только решительность, нужно мужество! Нужно дерзость!
Ага, нужна дерзость. Легко сказать. Что бы придумать? Пробраться в кинотеатр? Залезть ночью в учительскую? Украсть скелет из живого уголка? Но я тут же понял, что для такого человека, как он, это мелочи. Надо набраться смелости, забыть про ограничения, сделаться достойным Феликса, рискнуть, стать немного сумасшедшим, стать преступником. Нужна дерзость…
Может, перевесить флаги на посольствах, как когда-то, еще до того как стать полицейским, сделал мой отец? Или выкрасть какое-нибудь животное из зоопарка и сбежать на нем верхом?
Я хочу что-то новое. Свое.
Рослый солидный официант, который обслуживал нас весь вечер, подобострастно поклонился, достал из ведерка со льдом бутылку розового шампанского и наполнил бокал Феликса. Я пока одолевал первый бокал. В нем плясали прозрачные пузырьки. Никогда не забуду, как в самом начале нашей трапезы официант прямо у нас на глазах открывал шампанское: звук почти как от взрыва, пробка вылетает, и волна пузырьков вырывается из бутылки на волю…
А ведь дома я живу совсем другой жизнью. В этот час, если бы только не пришла Габи, мы с отцом сидели бы каждый в своей комнате, в тишине и спокойствии. Я играл бы сам с собой в настольный футбол, или листал каталоги служебного оружия, или делал упражнения, которые показал мне отец, или просто валялся бы на кровати, сосал леденец и ни о чем не думал. И постепенно задремал бы, сонно водя пальцем по трещине на стене — я прямо почувствовал ее под рукой. Трещина в форме молнии, я ковыряю ее каждый раз, когда нельзя плакать. Отец в своей комнате читает газету (в последнее время ему нужны очки для чтения, но не дай Бог кто-нибудь увидит, как он их надевает), или просматривает папки с делами, или каждые пять минут звонит узнать, все ли патрули и засадные группы вышли на задание. Потом кто-то начинает готовить ужин — обычно я, потому что я всегда голодный. Если мы дома вдвоем, то особо не озадачиваемся разносолами: грибной суп из пакетика, банка хумуса[18]или кукурузы, кациц[19]для отца — вот и все. Стряпаем мы вместе. Разделение труда у нас такое давнее, что и обсуждать нечего. По радио передают старые израильские песни, мы оба любим их, поэтому в комнате стоит хорошее рабочее молчание. Иногда я рассказываю, что было в школе, но он никогда по-настоящему не слушает. Можно сочинять небылицы, придумывать имена одноклассникам, врать, а он только вздыхает и смотрит на меня как будто издалека.
Интересно, каково мне будет сидеть в этот час дома, после того как я уже видел настоящую жизнь, кипящую в таких вот ресторанах?
— Я вижу, это трудно, чтобы решить, а, Тамеле?
Я будто очнулся от сна:
— Да уж, столько всего.
— Ничего. Задумывай медленно. Ничего не погорит.
И я снова погрузился в свои мысли, перебирая руками косу. Что бы такого сделать? До какой степени можно осмелеть? Как так вышло, почему я не готов к тому, что появится фея в лице Феликса и предложит исполнить три желания? Когда я добирался до конца косы, парик натягивался сверху, посреди лба. Было приятно и щекотно. Что мне попросить? Чего мне хочется больше всего?
Остаться в этом сне. Утонуть в нем, как в пуховом одеяле. Поскучать немного по дому.
Если Габи с нами — если у нее нет занятий на кинематографических курсах, или французского для начинающих, или встречи Общества Худеющих Кулинаров — в общем, если это среда или воскресенье, то мы собираемся на кухне, готовим уже по-серьезному, ужинаем, болтаем и спорим. Иногда я молчу, а они разговаривают и спорят между собой. Ссорятся, как настоящая пара. Почти всегда отец начинает фразу словами: «Смотри, ээ, Габи», — как будто ему никак не удается запомнить ее имя или ее зовут «Ээгаби». А она исправно мстит ему тем, что называет его «дорогой, свет очей моих, алмаз моего сердца». Иногда — редко — отец делится проблемами на работе. В один из таких вечеров Габи помогла отцу раскрыть загадочное ограбление мастерской по шлифовке алмазов в Натании (выяснилось, что хозяин мастерской спрятал алмазы не где-нибудь, а в карманах отцовского пальто, и рассчитывал, после того как отец обыщет всех рабочих, украсть их сам, продать, да еще и страховку получить). После еды мы торжественно перемещаемся в гостиную, просматриваем газеты, отец выкуривает одну сигарету (больше Габи не разрешает), положив ноги на стол, а Габи готовит свой особый бедуинский кофе, который должен вскипеть ровно семь раз, и громко рассказывает последние новости. Потом она загоняет меня в угол и непременно хочет услышать, как дела в школе: появились ли в классе новые парочки, кто с кем подружился, танцуют ли у нас на вечеринках какой-то новый танец (если б я знал). Все это ее очень интересует, похоже, сама она в школу только за тем и ходила. Примерно в десять вечера, когда мы с отцом уже с ног валимся от усталости, Габи вдруг вспоминает про шкафы, вытаскивает оттуда зимнее или летнее тряпье, делит его на кучи: погладить, убрать, зашить. Дом наполняется одеждой, перелетающей из одной кучи в другую, и Габи в штанах, закатанных до колен, с пышущими щеками, распевает песни «Битлз», заправляет стиральную машину, гладит в гостиной, что-то стирает в коридоре и в перерывах между этим всем бегает на кухню готовить блюдо номер семь в мировом списке СДРиНДЖ (Счастье Для Рта и Наслаждение Для Живота): шоколадный пудинг, который только Габи умеет готовить как надо. Параллельно она посылает отца мыть посуду, вешать постиранное белье, выбрасывать старые газеты, которые заполонили дом, а меня — привести наконец в божеский вид свою комнату. И мы с отцом, продавшись в рабство, дружно жалуемся и возмущаемся и, когда встречаемся на дороге между ванной и коридором, строим рожи у нее за спиной. Но разве у нас есть выбор: у нас, признавших свое притеснение, продавшихся за пудинг, который только она умеет готовить правильно, без комочков? Ближе к полуночи мы наконец успокаиваемся, дом снова становится похож на человеческое жилище, и слышен только звон трех ложек, выскребающих из вазочек остатки пудинга. У меня закрываются глаза, а отец так устал, что кладет руку на плечо Габи и целует ее в лоб, как будто меня тут и нет, но мне все равно, пусть целует на здоровье. Все, день закончился. Я прижимаюсь к стулу, чтобы отец отнес меня в постель (у него сильные руки, но меня он всегда держит бережно). И засыпаю. Интересно, кто осторожно поцеловал меня перед сном? Наверно, это был дружеский поцелуй команды профессионалов.
