прозвучала бы в его исполнении как заупокойная молитва.
Ледер подмигнул мне и круговым движением руки показал, как я смогу пройти к нему за спинами сидящих людей. Подвинувшись на скамье, он освободил для меня место между собой и Багирой Шехтер. Смочив языком тыльную сторону наклейки, которую ему удалось отодрать от бутылки с пивом, Ледер приклеивал ее теперь к стенке бокала с вином. Свои манипуляции он сопровождал торопливой речью, нашептывая Багире и мне, что, когда соловей допоет эту многословную просвещенческую оду, иерусалимцы дадут волю своим языкам и, как водится в любом их собрании, предадутся воспоминаниям о великом прошлом, в котором сами они не отметились сколько-нибудь приличным участием.
И действительно, когда Риклин убрал в карман пожелтевшую книжку и поблагодарил супругов Рингель за то, что они предоставили свой гостеприимный дом для проведения банкета по случаю очередной годовщины визита короля Иерусалимского в его царственный город[212], он сразу же перешел к изложению одной из своих семейных историй. Оказалось, старший брат его матери снова и снова возвращался в своих воспоминаниях к событиям того прекрасного утра, когда он, вместе с двумя десятками молодых евреев из Австрии, приветствовал императора в Моце, где тот остановился для краткого отдыха после изнурительного ночного перехода. Сделав рукой движение лихого рубаки, Риклин сообщил, что молодые люди спустились из Иерусалима верхом на белых конях, препоясанные широкими лентами цветов австрийского флага и с саблями на боку. Сойдя с коней, они низко поклонились императору, а затем, снова вскочив в седла, присоединились к императорскому конвою и сопровождали его величество до Шхемских ворот. Вместе с ними скакала сотня бедуинов из Заиорданья, и их верблюды были обучены одновременно становиться на колени передних ног.
Взявшая слово за Риклином госпожа Цимбалист рассказала, что ее дед реб Пинхас Фрост, обладавший лучшим в городе почерком, служивший делопроизводителем консульства и собственноручно писавший приветственные адреса графа Кабуги[213], был так же и тем, кто написал на пергаменте торжественное обращение к императору Францу Иосифу от еврейской общины Иерусалима. Госпожа Юнграйз тоже вспомнила своего деда, которому принадлежала идея покрыть шатер, построенный у въезда в город для встречи императора, целыми лимонными и апельсиновыми деревьями с висящими на них плодами. Рвение его было так велико, что в преддверии императорского проезда по Старому городу он собственноручно убрал паутину из верхней части крытого перехода между улицами Красильщиков и Хабад.
Волнение присутствующих достигло предела, когда господин Рейзис поставил на стол инкрустированную перламутром шкатулку черного дерева. Такая же точно шкатулка, сообщил он, была изготовлена его прадедом Яаковом-Довом Якубом по заказу колеля «Унгарин»[214] и преподнесена Францу Иосифу жителями Иерусалима. По возвращении его величества в Вену, добавил господин Рейзис, она нашла свое место в личном музее императора, вместе с другими подарками его подданных.
— Фетишисты, — буркнул Ледер и глотнул вина из стоявшего перед ним бокала. Багира Шехтер, не разделявшая его скептицизма, вместе с другими участниками банкета умиленно ощупывала шкатулку господина Рейзиса.
Когда гости снова расселись, слово взяла хранившая до сих пор молчание госпожа Рингель. Эта шкатулка и этот пылившийся в школьном подвале портрет, как и многие другие предметы, обладающие столь же значительной исторической ценностью, когда-нибудь найдут свое место в музее, который будет построен в ознаменование незабываемого императорского визита в Иерусалим, сказала она. Госпоже Рингель представлялось несомненным, что такие предметы хранятся ныне во многих домах давних жителей города.
Гостям был подан кофе, о котором господин Рингель сказал, что он не уступает своим вкусом и качеством напитку, подаваемому в знаменитых кофейнях на Кернтнерштрассе. Вслед за тем Риклин постучал вилкой по бутылке и объявил, что теперь он предоставляет слово своему старому другу Мордехаю-Максу Ледеру, который, как и он, принадлежит к старой иерусалимской семье, передающей из поколения в поколение бесконечную любовь к императору. В отличие от многих присутствующих, подчеркнул Риклин, Ледер имел счастье провести лучшие годы своей жизни в Вене, во дворцах и учебных заведениях которой он впитывал красоту Йефета[215]. Соединение присущих Ледеру качеств, сказал в заключение Риклин, позволит ему навести мосты истинной дружбы между старыми жителями Иерусалима и приехавшими сравнительно недавно супругами Рингель.
9
В дальнейшем Ледер не раз говорил, что только моя боязнь облачиться в тогу Баруха бен Нерии и рава Натана Штернгарца[216] лишает потомков достойного описания последовавшей за этим сцены метания бисера перед свиньями.
Свое выступление он начал с того, что его дед по материнской линии реб Михл Шварц удостоился в юности особой благосклонности императора. Документы эпохи упоминают о нем как о проводнике и переводчике тайной австрийской экспедиции в окрестности Иерихона и в горы Моава. За это — здесь Ледер обвел участников банкета пристальным взглядом своих раскрасневшихся от вина глаз и перешел на взволнованный шепот — он удостоился золотого ордена, который был вручен ему самим императором. Орден с большим гербом на одной стороне и с портретом императора на другой. Никто из присутствующих такого не видел, но, когда будет создан музей, о котором говорила госпожа Рингель, он, Ледер, без колебаний отдаст его в экспозицию, хотя ныне этот орден хранится среди самых дорогих его сердцу реликвий. О, тогда все желающие смогут насладиться видом двух хищных птиц, сжимающих своими когтями расположенный между ними щит, на котором изображены малый императорский герб и щиты входивших в империю земель!
Далее Ледер, долив вина в свой бокал, рассказал, что сам он в юности, как и все здесь присутствующие, испытал на себе манящее очарование Вены, великолепие и благожелательное веселье которой соединялись в его глазах в образе доброго императора, глядевшего на него с дедовского ордена. Увы, когда он попал в Вену, Франц Иосиф уже покоился в могиле, и великое прошлое этого города выглядело гниющей, облезшей декорацией, выброшенной в груду руин старейшей империи Европы.
И вот, когда многие жители Вены, включая почтеннейших ее граждан и даже верховных судей, страдали от голода и тайком срубали деревья в городских садах, чтобы хоть как-то согреться в своих холодных жилищах, в одном из удаленных от центра Вены городских кварталов старый бедный человек неустанно работал над «Программой социального минимума». Мужественно преодолевая трудности, он прокладывал человечеству путь к спасению от голода и ужасов борьбы за существование.
Немногие навещали тогда одинокого мыслителя и простую женщину, которая вела его домашнее хозяйство. Что же до самого Ледера, то он удостоился встречи. с великим утопистом и стал его частым гостем благодаря замечательному поэту доктору Аврааму Суннэ и редактору «Дер
