воду, но с появлением выглядевшего, как индийский факир, господина Рингеля они раскрыли от удивления рты. Не обращая на них внимания, господин Рингель протолкался к Риклину, тронул его за плечо и что-то прошептал на ухо.
Моя мать, занимавшаяся в это время пересчетом яиц, выпрямилась и испуганно спросила соседа, что случилось с госпожой Рингель, ведь она только сегодня утром поздоровалась с ней во дворе, когда вышла развесить постиранное белье. Риклин прервал ее, заявив, что не страдает от недостатка заказов и что матери не нужно искать для него дополнительную работу.
7
Вечером я застал Рингелей в приподнятом настроении. Супруги вместе сидели на диване и вырезали равнобедренные треугольники из бумаги черного и желтого цвета.
— Вот видишь, либес кинд[205], — сказала госпожа Рингель, легко приподняв и усадив меня на диван между собой и мужем, — никогда да не оставит человек молитвы о милосердии[206].
Прозвучавшее из ее уст высказывание мудрецов было наилучшим свидетельством того, что случилось в доме у Рингелей после того, как Риклин, приняв неожиданное приглашение, явился сюда и пробыл здесь до темноты.
Вручив мне ножницы и блюдце с миндальным клеем, госпожа Рингель объяснила, как нужно резать бумагу и склеивать из полученных треугольников императорский флаг, а затем стала превозносить достоинства герра Риклина, открывшего ей и ее супругу глаза на дальнейшие перспективы их начинания. В частности, Риклин объяснил им, что, если они хотят стать по-настоящему влиятельной силой, им необходимо сбросить одежды изгнания и придать своему движению местный колорит. Первым шагом к этому, уточнила госпожа Рингель, станет перенос императорского праздника с жарких дней месяца ав на осенний период. Новой датой праздника решено сделать 13 ноября — день, когда император впервые вступил в Иерусалим.
Принятое решение было отчасти обусловлено тем, что летом, после Девятого ава, многие жители города уезжают отдохнуть от жары в прохладный Цфат или к тель-авивскому морю. Важнее, однако, то, что европейский праздник ничего не говорит иерусалимцам, признала госпожа Рингель, в то время как воспоминание о визите императора в город живет в их сердцах.
С этого момента Рингели сосредоточили всю свою энергию на подготовке к празднованию восьмидесятой годовщины императорского визита, а Риклин помогал им советами. Он два-три раза в неделю появлялся у них, называл имена людей, пожелавших участвовать в банкете, и развлекал хозяев старыми байками. Так, могильщик поведал им о поездке в Европу, предпринятой редактором газеты «Ѓа-Ариэль»[207] с целью приобретения типографского оборудования. Заручившись рекомендацией доктора Йеллинека[208], он удостоился императорской аудиенции.
— Зеленая портьера распахнулась, и в залу вошел его величество император, — рассказывал Риклин, заставляя госпожу Рингель утирать слезы. — Ровным, благорасположенным тоном он поинтересовался у реб Михла Коэна, какова будет цель его издания. И реб Михл кратко ответил императору: просвещение и прогресс.
С таким же волнением были выслушаны его рассказы о встрече реб Зелига Хойсдорфа[209] с высокопоставленными придворными советниками в Вене и о том, что рав Хаим Зонненфельд считал Франца Иосифа прямым потомком римского императора Антонина, водившего дружбу с рабби Йеѓудой ѓа-Наси, составителем Мишны.
Однажды вечером, незадолго до назначенной даты банкета, Риклин появился у Рингелей, держа под мышкой большой плоский предмет — тщательно завернутый, увязанный и накрытый поверху шерстяным армейским одеялом. Отведя бритву, протянутую ему нетерпеливым хозяином дома, Риклин аккуратно развязал все узлы, снял оберточную бумагу и провозгласил:
— Красу царскую да узрят глаза наши!
— Император! — ахнули Рингели и стали в волнении стирать пыль с картины краями своей одежды.
С потрескавшегося холста на них взирал старый император, препоясанный шпагой, в шляпе с перьями на голове. Этот написанный маслом портрет, сообщил Риклин восхищенным супругам, он выпросил на время банкета у привратника школы «Лемель». Когда этому учебному заведению, первой современной еврейской школе в Стране Израиля, исполнилось пятьдесят лет[210], граф Голуховский, возглавлявший Министерство иностранных дел Австро-Венгрии, вручил портрет императора в подарок ее директору господину Коэну-Райсу, и картина висела в его кабинете вплоть до прихода англичан. Тогда ее пришлось снять по распоряжению Сторрза, британского военного губернатора Иерусалима.
Госпожа Рингель вскинула брови, обменялась выразительными взглядами с мужем и прервала Риклина, заметив, что сейчас не время ворошить прошлое и возвращаться к старым конфликтам монарших дворов Европы. Этого особенно не следует делать в присутствии ребенка, подчеркнула она.
Приготовления к банкету достигли высшей точки вечером 12 ноября. Когда с утихших улиц исчезли последние прохожие, у дома Рингелей остановилась машина погребального братства, из которой Риклин проворно выгрузил широкие строганые доски, раскладные металлические опоры и рулоны белого полотна. Отпустив машину, он взялся за работу, и, пока господин Рингель натягивал от люстры к четырем углам комнаты праздничные гирлянды, изготовленные из шпагата с прицепленными к нему черно-желтыми флажками, Риклин расставил опоры, уложил на них доски и покрыл получившийся стол белым полотном. Ни ожидавшиеся гости, ни сами хозяева дома не могли догадаться, что им предстоит вкушать пищу на досках для омывания покойников, покрытых льняными полотнищами, в которые оборачивают тела перед погребением. Все это реб Элие позаимствовал со своего рабочего места.
Был поздний час, и мать, которой все меньше нравились мои длительные визиты к соседям, сердито постучала в перегородку, разделявшую наши квартиры.
— Соседка зовет своего единственного сына, — ехидно заметила госпожа Рингель, обращаясь к трудившимся над праздничным убранством мужчинам, и я был отправлен домой.
— Ты утром не сможешь встать, — недовольно сказала мать, встретившая меня у порога. — Забыл, что вы завтра едете в «Мисс Кэри»?
8
На следующий вечер, после школьной экскурсии в Эйн-Керем и моего знаменательного визита к Ледеру, я снова оказался у соседей.
Под гирляндами, за празднично накрытым столом сидели, источая медово-уксусный аромат, порядка десяти нарумяненных женщин. Вместе со своими худосочными, одетыми в белые рубашки мужьями они внимали Риклину, который, стоя во главе стола, напевно зачитывал из потрепанной книжки какой-то торжественный гимн. Позже я узнал, что это была Сионская песнь, сочиненная Йоэлем-Моше Саломоном[211]: ею встречали императора при въезде в Иерусалим учащиеся школ «Лемель» и «Дореш-Цион». На серванте позади Риклина в обрамлении павлиньих перьев был установлен портрет старого императора. В углу комнаты рядом с Багирой Шехтер сидел Ледер, сосредоточенно сдиравший наклейку со стоявшей перед ним бутылки. Исказившая его лицо гримаса красноречиво свидетельствовала, что вокальные упражнения старого могильщика не доставляют ему удовольствия. Риклин любил петь, но, когда по субботам ему случалось вести общественную молитву в сопровождении хора мальчиков синагоги «Рухама», опытные люди сразу же выходили на балкон, говоря друг другу, что даже «Марсельеза»
