примерно в этой части разговора в голове отца что-то лопнуло, сосудик какой-то не выдержал напряжения, и кандидат в члены Политбюро рухнул, словно колонна Большого театра, чем вызвал сотрясение конструкций во всем доме, а у них в квартире погиб весь мейсенский фарфор с хрусталем в придачу.
Он не умер, но был парализован до шеи, лежал в кровати и хлопал грустными глазами. В течение года парализованную надежду партии сначала вывели из кандидатов в члены Политбюро, затем из ЦК, и единственное, что осталось у слуги народа – квартира с видом на кремлевские звезды, персональная пенсия и жирная жена с жирным сыном. Телефон, казалось, замолчал навсегда, в квартире воцарилась печаль, смешавшаяся с невыносимой тоской, от которой Борюсик бросился в военкомат, чтобы призваться в армию, но не прошел медкомиссию вследствие патологического ожирения.
Отец умер перед Новым годом, мать поплакала с месяц и отправилась вслед за мужем на Ваганьковское кладбище. Ни тебе кремлевской стены, ни даже Новодевичьего…
Борюсик остался один и жил себе потихоньку. Он не любил себя, свое огромное тело, но по-христиански терпел и свое убожество, и насмешливые и презрительные взгляды прохожих, глазевших на него, как на слона в зоопарке. Молодежь и вовсе ржала не стесняясь, в голос.
Лет с двадцати Борюсик начал пописывать в газеты и журналы статьи о литературе, умные эссе, приносил стихи в редакции, кто-то из рецензентов его даже хвалил, но трудов молодого литератора не печатали, говоря, что это только задел на будущее, ты, парень, пиши, набивай руку.
Вода камень точит, и, когда огромному, стриженному ежиком толстяку было под тридцать, неожиданно опубликовали его первый труд, вернее, критическую статью на сомнительные стихи некоторых молодых поэтов, о которых до сего времени никто и знать не знал. Тем не менее в статье еще говорилось о том, что поэты несомненно талантливые, что их сознание непременно отделит зерна от плевел и Страна Советов еще будет гордиться новой литературой… Благодаря статье никому неизвестные поэты стали звездами той эпохи, и вскоре их голоса действительно зазвучали во всех уголках необъятной Родины.
Борюсика стали все чаще печатать и платить достойные гонорары. В ателье индпошива, в котором его обшивали еще в детстве, он заказал несколько костюмов, в том числе и летние – белые, из фланели, просторные и модные, в которых его большое пухлое тело чувствовало прохладу летнего вечера, когда он, слегка пьяный, возвращался домой из ресторана ВТО. Идти-то всего пару шагов…
Часто по вечерам в огромной квартире Борюсика собиралась творческая интеллигенция, те самые поэты, слегка заматеревшие, гремящие по всей стране почти как классики, богемные женщины в сопровождении стильных и сильных мужчин. В такие приемы хозяин квартиры повязывал на шею огромный шелковый бант, когда желтый, когда синий или вишневый, становясь похожим на Пьера Безухова, за что его прозвали Наш Барин.
Большинство почему-то считали Борюсика педерастом, хотя свидетельств тому не имелось. Наш Барин ни к кому не приставал, не было в его голосе определенных интонаций, выдающих гомосексуальность, может быть, только цветастые банты… Собственно говоря, обществу было плевать на мужеложцев, так как если ты никому не докучаешь своей сексуальностью, живи как хочешь, спи с кем хочешь и бант носи хоть на шее, хоть на х…
Борюсик не был педерастом. Отнюдь нет. Он любил женщин, душою преклонялся перед ними, особенно перед совсем недоступными и чистыми. Его отношение к противоположному полу можно было бы сравнить с тонкой и чистой любовью Безухова к юной непорочной Ростовой… В отличие от героя знаменитого романа, Борюсик запретил себе всяческое общение с женщинами – здесь имеются в виду романтические и интимные связи, – считая себя абсолютно безобразным, квазимодо на русский лад. Он представлял свое огромное голое тело, словно надутое мощным насосом, с руками в младенческих складках и крошечным задом – и все это рядом с прекрасной женской наготой! Борюсика от таких воображений настигали рвотные спазмы, а потому он отучил себя от навязчивых мыслей о женщинах, направив все неистовые желания в литературный труд…
Ему было под сорок. Он с успехом, единогласно, был принят в Союз писателей СССР, а после выхода книжной эпопеи о династии семьи крестьян Гороховых-Укропиных, где прослеживались их судьбы от тьмы крепостного права до сегодняшнего времени, его жизнь круто изменилась. Тираж оказался очень приличным, и Борюсик стал зажиточным писателем. Он по-прежнему повязывал на бегемотскую шею фривольные банты, но больше не устраивал вечеринок с молодыми талантами, жил в одиночестве, взяв в помощь по хозяйству Галю, молодую деревенскую женщину из-под Тамбова. С ней как-то вдруг и случилось первое интимное соитие Борюсика, оно же и последнее. Наутро женщина застыдилась греха и, коротко собравшись, отбыла на малую родину.
Борюсик остался один. Иногда по вечерам он пил теплый коньяк, пытаясь опьянеть, но с такими физическими кондициями нужно было глотать по пол-ящика, а это было совсем депрессивно и расточительно. Борясь с подкрадывающимся одиночеством, писатель обратился к новым образам своего будущего романа, несколько месяцев провел в библиотеке, скрупулезно собирая материал, а потом почти полгода писал его, по десяткам страниц в день, словно зерно по пашне разбрасывал, растворяя свое одиночество в созданных им же иллюзиях.
А как-то утром в дверь позвонили. Он открыл и узнал в пришедшей женщине бывшую домработницу, которая, не поднимая глаз, судорожно сунула ему в руки сверток и, пробормотав: «Это ваше дитя», – почти покатилась вниз по лестнице, дабы не быть пойманной. Борюсик и не думал гнаться за Галей. Он вошел в квартиру, неся в могучих руках что-то шевелящееся. Оно угукнуло, а затем из свертка запахло. Потом оно еще и заплакало, и Борюсику пришлось существо распеленать, обнаружив в нем перепачканную девочку, совсем крошечную, недавно рожденную.
Борюсик пялился на нее, не понимая произошедшего, как будто ему устроили розыгрыш, но, вспомнив бормотание женщины, ее слова, что это «ваше дитя», вдруг словно очнулся после обывательского сна и почти взлетел душой к солнцу. Перед ним будто открылась сакральная идея жизни, смысл ее великий и человеческое назначение в этом мире… Он был счастлив. Чувство переполняло, словно душу Борюсика как обычное ведро поставили под Ниагарский водопад. Он трясся всеми жирами, приговаривая: «Мое дитя, мое»…
Он назвал девочку Лизой, немедленно дав ей свою фамилию. У девочки появились сразу две няньки, а на лето снималась отличная дача со старыми яблонями. Борюсик почти забросил писательскую деятельность – как никчемную по сравнению с любовью к своей дочери. Каждый удар сердца он посвящал Лизоньке, не мог наглядеться на свое сокровище; покупал бесчисленные импортные игрушки
