у фарцы, ездил с ней в Парк культуры на карусели с эскимо, с газировкой с тройным сиропом и сахарной ватой. Он научился быть лошадкой, которая могла без устали катать маленькую любимую девочку и кричать «Иго-го!».
Лизонька росла покладистой, ей очень шли цветастые платьица, оттенявшие черные пытливые глаза. Она любила шлепать Борюсика по хомячьим щекам маленькими ладошками, а тот, в свою очередь, надувал щеки и издавал губами неприличный звук, похожий на те, которые издавал старый пес Игнат. Оба заливисто смеялись, а пес Игнат пристыженно, с грустью в глазах удалялся с дачной веранды во двор.
Одного лишь боялся Борюсик. Он понимал, что наступит время, когда его дочь повзрослеет и увидит не сильного и красивого отца, а безобразие своего родителя, жирного, обильно потеющего увальня, и тогда… Он не знал, что «тогда»… «Тогда» его пугало больше, чем смерть!
Отбрасывая нехорошие мысли, Борюсик научился писать для Лизоньки добрые рассказы и перед сном читал их девочке, перемежая свое с классикой, а дочь, подрастая, все внимательней слушала голос отца. К десяти годам, к первому юбилею, он не только завалил девочку подарками, но и вручил книжку, составленную им из рассказов ее детства, на которой было начертано посвящение «Моей дочери Лизе».
Борюсика внезапно признали как видного детского писателя, опять пришли огромные гонорары, но вся эта канитель – премии и награды, нелюбимые встречи с читателями, вся эта суета – происходила на задворках его сознания, которое было переполнено одной лишь дочерью.
Как-то утром Борюсик после душа стоял в одних безразмерных трусах перед зеркалом и, сбривая редкие волоски со своих щек, вдруг увидел в дверях ванной Лизоньку. Девочка смотрела на отца, будто впервые его видела. В кишках Борюсика похолодело, сердце затрепыхалось пойманным голубем, казалось, что он сейчас умрет. Вот он, тот час, тот момент истины, которого он больше всего боялся. Жирное ничтожное безобразие рядом с божественной красотой.
– Ах! – только и смог произнести Борюсик, а она вдруг смело шагнула в ванную и, погладив отцовское пузо сказала:
– Ого!.. Ого-го!!!
– Не бойся! – вымолвил побледневший отец. – Я сейчас, – и сорвал с крючка безразмерный махровый халат. – Не бойся, милая!
– Ты Гаргантюа! Ты точно из книжки! – Она еще раз ткнула кулачком в пузо и, засмеявшись, побежала играть с подружками. Только зеркало видело слезы Борюсика.
Лизонька росла, а Борюсик, если девочка вдруг пристально всматривалась в его глаза, прощаясь перед сном, спрашивал:
– Очень страшный? – Дочь улыбалась белоснежной улыбкой. От нее пахло малиной и парным молоком. – Очень жирный, да?
Лизонька тыкала в живот отца пальцами с подростковыми колечками «неделька» и отвечала всколыхивая жиры и пуская по его пузу волны:
– Море, море, море! Волны, волны, волны!.. – И звучно целуя, желала ему на сон грядущий: – Спокойной ночи, ты совсем не жирный, не наговаривай на себя, ты как гора! – А когда у писателя бурчало в животе, добавляла: – Ты вулкан, я очень тебя люблю! – И уходила в свою комнату.
Так они и жили душа в душу, дорожа друг другом. Девочка выросла в девушку и училась в университете на филфаке. Там она познакомилась с третьекурсником, русским испанцем Хесусом Рамосом, чей отец-летчик разбился на русском самолете, сбитом немецким «Мессером». Она влюбилась в черноволосого смуглого сына героя и в короткие сроки забеременела.
– Не бойся, – гладила Лизонька полысевшую голову Борюсика. – Не бойся, мы будем жить с тобой! Ты же не против?.. У Исусика место только в общежитии!..
Как же он мог быть против?! Его семья вдруг увеличилась на двух человек.
Борюсик мечтал о внучке, потому что все знал о девочках, а о мальчиках – ничего. Он старательно готовился к новой роли, доставал с антресолей читаные-перечитаные Лизе книжки, ее любимые игрушки, цветастые платьица, ленточки и складывал все в верхний ящик шкафа. Иногда он открывал его, наклонялся и вдыхал запах содержимого. Казалось, из ящика пахло малиной и парным молоком.
Беременная, Лиза сильно располнела и стала чем-то неуловимо похожа на мать Борюсика… А если будет мальчик?.. Мама бы знала, что с ним делать!
В один из июльских вечеров Борюсик и Лиза гуляли по Петровскому бульвару. Хесус все лето шабашил в колхозе имени Дзержинского, и отец с дочерью, оставшись вдвоем, радовались обществу друг друга. Он ей что-то читал из Байрона, она в ответ – те же стихи, только на английском… Тем вечером они немного загулялись и в одиннадцатом часу, взявшись за руки, потихоньку зашагали к дому. В самом конце бульвара из-за деревьев вышли два человека в клетчатых кепках. В тусклом свете фонаря в руке одного блеснуло лезвие ножа.
– Ну что, старая жирная тыква! – гыкнул второй, поменьше. – Пощекотать тебя ножичком?
– Гони кошель! – приказал первый. – Или девке твоей икру выпущу!..
У Борюсика денег с собой не было, он так и ответил бандитам:
– Денег нет. – Он задвинул Лизоньку за свою огромную спину и прошептал ей: – Беги!
– Ты че, гондурас, гонишь! Мы же тебя на куски сейчас резать будем!
Она побежала.
– Режьте!..
Двое с ножами двинулись навстречу.
Борюсик ни разу в жизни не дрался, но он шагнул вперед и завертел огромными руками будто ветряная мельница, приговаривая: – А ну-ка, а ну-ка!.. – Тяжеленной пудовой ладонью он попал маленькому по голове, отчего раздался нехороший звук, словно арбуз уронили, и безжизненное тело рухнуло в тополиный пух. – А ну-ка! А ну-ка!
– Пиздарики тебе на воздушном шарике! – прошипел второй урка и перебросил нож из одной руки в другую. – Пистон, ты жив?!
– …
Лиза успела добежать до семнадцатого дома, где мел тротуар дворник-татарин. Раздалась трель свистка, призывая патрульную милицию. Из окон закричали:
– Милиция! Убиваюууут!!!
– Сука! – зло проговорил блатной. Он ловко ушел от ударов размахивающего клешнями жирного фраера, подсел под него и, вспоров живот Борюсика от лобка до средостения, скрылся в темноте.
Борюсик не упал, он стоял на ногах, поддерживая разрезанную плоть руками. Приехала милиция и «Скорая помощь», а он все стоял, словно умер стоя, а в затухающем сознании звучал голос Лизы: «Папочка! Папочка мой!!!»
Борюсик не умер. В Склифосовского ему сделали четыре операции, и лишь на десятые сутки хирург сообщил Лизе счастливую новость:
– Будет жить. Повезло товарищу детскому писателю, что в теле он был. Если бы жировая прослойка хоть на полсантиметра тоньше была, то нож несомненно бы попал в сердце…
Борюсик пролежал сначала в Склифе, затем в военном госпитале почти восемь месяцев. В общей сложности ему сделали шестнадцать операций. Возле его постели всегда дежурила Лиза, гладя небритые щеки отца. Очень часто заходили пионеры, и кто-то из писательского профкома раз
