пережили мужей, а она – своих подруг. Юдифь проводила каждую (почему-то все умирали мучительно и долго), не умаляя их чувства собственного достоинства, ухаживая за неподвижными от болезней телами, заботясь до конца, до стукающейся о крышку гроба земли. Когда умерла его мать, она сказала: «Я так и знала…» Юдифь очень хотела правнучку, так как в ее семье по мужской линии лет двести девочки не рождались. Хотела, мечтала, но застала только двух правнуков. Почти безгрешная, она как-то села утром на стул – и ушла из жизни. За ней не пришлось ухаживать, мучиться ее ежедневными страданиями. Она позаботилась об этом… Он часто плакал про себя о невозвратном: я люблю тебя, моя бабушка, моя Юдифь, Я очень виноват, что не смог дать тебе своей любви…
Дочка, ее правнучка, родилась через два года после смерти бабушки… В этой девочке слились все женщины его рода. Она несгибаема и с рождения имеет качества настоящей женщины. Она готова с кулаками отстаивать свои принципы и очень любит отца, отдавая бесконечное диво нежности и понимание, которых не смогла дать ему его мать. Он стоял над ее кроваткой и шептал, чтобы не разбудить: «Я люблю тебя, Юдифь, моя родная! Счастлив безмерно, что ты у меня родилась!»
Борюсик
Борюсик родился в роддоме им. Грауэрмана в свежий погожий весенний день и, как положено, зарыдав от несчастья собственного появления на земле, пустил в небеса янтарную струю. Хоть и родился младенец богатырем весом почти шесть кило и ростом пятьдесят шесть сантиметров в самой лучшей стране мира, но новоявленное сокровище рыдало без остановки первые двое суток, а акушерки между собой шептались, удивляясь, отчего этой «сливке» общества здесь так не нравится. «Здесь» – имелось в виду в привилегированном этаже для жен выдающихся людей Отчизны. Отец Борюсика денно и нощно трудился вторым секретарем МГК КПСС, а мать-домохозяйка обеспечивала видному управленцу достойный быт с икрой и трофейным биде, так что наследнику, которому предстояла, по мнению персонала роддома, жизнь с привилегиями, казалось, завидовали все младенцы, рожденные в семьях обычного народа.
– И чего орет? – удивлялась старейшая в роддоме повитуха Каплан, принимавшая в свое время детей лидеров революции, за что ее чуть не расстреляли: типа, чтобы не раскрыла секреты обустройства влагалищ подруг социалистических вождей, например Японии, где, по мнению граждан и гражданок Страны Советов, у узкоглазых японок сие место располагалось поперек, не как в наших автоматах газводы, где прорезь для монеты находилась там, где положено. Уж поверьте!.. Помучили Каплан в тюрьме для врагов народа всего-то пару месяцев, еще не пытали в полную силу – так, зубы все выбили, но здесь к стране пролетариата пришвартовался круизный лайнер, затем спецвагоном в столицу прибыла рожать нового бойца за коммунистические идеалы жена видного коминтерновца. Элитного персонала не хватало, и Каплан отпустили, обещав, что навсегда, если роды чернокожей жены бразильского любителя Маркса пройдут успешно. Негритянка разродилась легко и просто, почти без помощи специалистов, и Каплан прокомментировала легкое разрешение от бремени тем, что на кой хер обезьяне вообще роддом. Мол, села бы под пальмой по большой нужде, потужилась – и заодно ребеночка бы произвела из соседнего отверстия… Особист процедил в ухо акушерке, что если жидовская харя откроет свою пасть с комментариями еще хоть раз, то ее жидярской кровью покрасят Ленинскую комнату…
– Зачем, сука, в вождя стреляла?!
– Не я!
Акушерке удалось сохранить свою кровь в эти веселые десятилетия, так что сейчас во времена большого послабления она свой еврейский рот не закрывала.
– И чего этот жиробас надрывается?! – удивлялась Каплан. – Папаша вон каждый день на «ЗИСе» черном прикатывает с личным водителем и пакетами со жратвой, которой никто раньше и не видал! Смотри, какой мордатый, разожрался жирдяй на народных харчах, еле по лестнице поднимается, и жена впору – свиноматка, жопа по полу тащится, хоть на ВСХВ выставляй! Ее бы на сало рабочему люду, ха-ха!.. Сама-то я свинину не ем! – добавляла. – А этому маленькому жиробасенышу ничего не нравится: ишь, еще одна вошь в тело народное впилась. – Молодые акушерки улыбались с осторожностью, но еврейку Каплан любили… – А Ленинская комната так и не покрашена, в рот ему конем!..
Через три дня Борюсика привезли на «ЗИСе» в просторную квартиру в центре Москвы, с видом на Кремль… Младенец понемногу смирился с появлением на этот свет, орать как бешеный перестал и лишь хныкал иногда, когда требовалась мамкина грудь. В помощь жене второго секретаря была придана кормилица с огромными, полными молока буферами, которыми она вскармливала не первое партийное дитя, и Борюсик, не останавливаясь, пользовался молочной фермой на дому, набирая вес хорошо, радуя ответственного папу и домохозяйку-маму.
В три года Борюсика отдали в детсад ЦК для социализации, и в группе он был в три раза толще всех своих сверстников. Воспитательницы, члены партии и кандидатки, всецело поддерживали аппетит малыша, давая добавки столько, сколько в глазах Борюсика было мольбы.
А потом школа. И здесь у вши на теле народном появились первые проблемы. Одноклассники прозвали Борюсика Жиром и всячески недружелюбно проявлялись по любому поводу. Сначала просто дразнили, потом пытались бить сына уже кандидата в члены ЦК, отнимали принесенные из дома продукты питания – в общем, пытались испортить жизнь тому, кто просто выделялся из общей среды толстой жопой и мордой гиппопотама.
Борюсик оказался человеком терпеливым, относился ко всем невзгодам жизни толерантно, одноклассников своих не сдавал, а стоически проживал не слишком счастливые годы, оставаясь при этом добряком, и улыбался серой стране с ее серыми, как мыши, гражданами. Зубы у Борюсика были редкими, но улыбка казалась весьма симпатичной. Впрочем, к концу школы, за пару лет до ее окончания, над Борюсиком перестали глумиться, уразумев за долгие годы травли, что толстый огромный пончик, постоянно читающий на переменах и что-то жующий, имеет непроницаемый жир, который броней защищает сердце хозяина от натиска вражеских эмоций.
Школу Борюсик окончил относительно неплохо, но в институт поступать отказался, причем наотрез, чем вызывал в отце неистовый гнев. Член ЦК громогласно кричал, что выкинет недоросля на улицу, после чего отпрыск спокойно принимался собирать чемодан, мать бросалась к мужу в ноги, но ни супруг, ни Борюсик своих позиций не сдавали. И так каждое утро.
– Я сказал – пойдешь в университет!
– Нет, папа.
– В лагеря закатаю! – орал член ЦК, багровея и синея, пока лицо его не становилось сизым.
– Не те времена! – спокойно отвечал Борюсик и продолжал собирать вещи. – Ты так не волнуйся, пап! Я все равно тебя люблю.
В один из вечеров
