1967 года, в Кишинёве, где и похоронена. «На
могильном памятнике, – сообщает Старк, – помещена её фотография 1926 года –
времени выхода первого издания «Машеньки»».3 Когда и почему она с дочерью
оказалась в Кишинёве – неизвестно; но – позволим себе домыслы: до 1940 года это
был один из маршрутов, которым пользовались, рискуя, желавшие бежать из СССР
на Запад. Не исключено, что и у В. Шульгиной (кстати, она и в браке оставила за
собой свою девичью фамилию – не без умысла ли?) были подобные намерения –
ведь все её родные были уже давно там. Так, в конечном итоге, благородство, вели-кодушие и мужество Валентины Шульгиной обернулись для неё трагедией. По со-общению Э. Филда, Набоков признался ему, что в 1932 году, когда он был в Париже, к нему, через брата Сергея, обратилась с просьбой о встрече старшая сестра
Люси, но он уклонился.4
В одиннадцатой главе «Других берегов» Набоков восстановил и своё, и
первой своей возлюбленной достоинство, снова высветив подлинный её образ, нисколько не менее поэтичный, чем на лучших страницах «Машеньки».
В ПОИСКАХ ПУТИ
«Машенька» считается поворотным пунктом, завершением раннего периода
творчества Набокова, моделью всех его последующих романов.1 Однако пройдёт
почти два года, прежде чем он возьмётся за новый, – требовалась передышка.
Сразу за «Машенькой», в конце 1925 года, Набоков поспешил написать
«Путеводитель по Берлину» – рассказ, расположенный симметрично относительно «Письма в Россию», сочинённого непосредственно перед ней, и про-должающий культивировать то же положительное отношение повествователя
к окружающему миру, но, на этот раз, не в лихорадочно возбуждённой, преувеличенно восторженной (с вызовом) форме, а в гораздо более спокойной, примирённой, едва ли не идиллической манере изложения: рассказчик любу-3 Старк В. В.Ш., или Муза Набокова. С. 20.
4 Field A. The Life and Art of Vladimir Nabokov. London, 1988. P. 33-37, 218.
1 См.: ББ-РГ. С. 293; Долинин А. Истинная жизнь… С. 46; Аверин Б. Дар Мнемозины.
С. 267.
77
ется простыми, обыденными картинками жизни Берлина, чужого для него, эмигранта, города и находит в них «смысл писательского творчества: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих
времён…».2
Тем не менее, эта идиллия, тоже несколько нарочитая, продлится не
слишком долго – всего несколько месяцев. И уже летом следующего года он
сам себя решительно опровергает. 4 июля 1926 года, всего через три месяца
после публикации «Машеньки», Набоков, какой уж раз со времени их знакомства, взывает в письме Вере: «Моя душенька, из побочных маленьких желаний
могу отметить вот это – давнее: уехать из Берлина, из Германии, переселиться
с тобой в южную Европу. Я с ужасом думаю об ещё одной зиме здесь. Меня
тошнит от немецкой речи, – нельзя ведь жить одними отраженьями на ас-фальте (курсив мой – Э.Г. ) – кроме этих отблесков ... есть ещё всякая убогая
гадость, грубая скука Берлина, привкус гнилой колбасы и самодовольное
уродство».3 Отмеченное курсивом – автоцитата из «Письма в Россию», рассказа, в котором Набоков силился доказать, что он может быть счастлив уже тем, что умеет видеть и преобразовывать в творчество окружающий его чужой мир.
Оказалось, что этого недостаточно.
Он очень занят, он много общается, он много пишет: в полезную копилку
идут разработки интересующих его тем – пространства и времени в «Возвращении Чорба», пугающих странностей человеческой психики в «Ужасе». Он, забавы ради (и изобретательно упражняясь в изображении этих странностей), играет роль главного героя в пародийной постановке «Крейцеровой сонаты».
Он уже фактически признан как самый талантливый из молодых писателей
русской эмиграции. Но в этой «чаще жизни» ему не даёт покоя «тихий шум».
Стихотворение с таким названием – «Тихий шум» – Набоков послал в
письме Вере от 7 июня 1926 года. Вообразив себя «в тулонской плохенькой
гостинице» (куда он отправил Ганина и куда сам звал Веру), после тихого вечернего дождичка в Берлине, он начал сочинять стихотворение, в котором: Не моря шум – в часы ночей
иное слышно мне гуденье, –
шум тихий родины моей,
её дыханье и биенье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отдохновенье, счастье в нем,
благословенье над изгнаньем,
но этот шум не слышен днём
2 Набоков В. Полн. собр. рассказов. С. 208.
3 Набоков В. Письма к Вере. С. 142.
78
за суетой и дребезжаньем.1
Этот «шум» явно набирает силу – где бы он ни был, Набоков всё чаще
обращается к теме России. Летом 1925 года, путешествуя по Шварцвальду со
своим учеником Шурой Заком, он видит там «приметы, с детства дорогие, равнины северной моей».2 Сопровождая другого ученика на зимнем курорте, он воображает, в «Лыжном прыжке», как «над Россией пресечётся моя воздушная стезя».3 Набоков пробует сочинить рассказ о том, как некий, переоде-тый крестьянином, молодой человек нелегально пробирается через границу, чтобы хоть на миг взглянуть на покинутую им родную усадьбу.4 Наконец, осенью 1926 года он садится писать драму «Человек из СССР», что само по себе
симптоматично – обращение к этому жанру зачастую было связано у
