её новый знакомый, русский студент, в конечном итоге по-ступает с ней так же. И только в начале его поверхностного и непродолжи-тельного влечения к Виолете, по весне, катая её в лодке по Кему, он вдруг воображает, что:
И может быть, не Виолета, и в смутной тишине ночной
другая, и в другое лето, меня ты полюбила снова, в другую ночь плывёт со мной… с тобой средь марева речного
Ты здесь, и не было разлуки,
ты здесь , и протянула руки, я счастья наконец достиг… 5
«Звук английской речи, – заключает Бойд, – спасает его в тот самый момент, когда он чуть было не дотронулся до пальцев своей русской возлюбленной»6 (курсив мой – Э.Г. ). И что же это, как не момент ностальгии (с которой
после «Машеньки», по его мнению, было покончено).
«Университетскую поэму» Набоков в свой последний стихотворный сборник не поместил, но датируемое 1930 годом стихотворение «Первая любовь»
там, как ни странно, есть. В этой публикации – пугающе неприязненная и даже
адресно угрожающая (Люсе?!) трактовка памяти о своей первой любви. Если в
первых двух четверостишиях он вспоминает «твой образ лёгкий и блистаю-щий», которым «благоговейно» дорожит, то в третьем – хоть и «счастливо я
прожил без тебя», но «думаю опасливо: жива ли ты и где живёшь». Чего опаса-ется Набоков? Чем может угрожать ему память о первой любви? Объяснению
посвящены три последних четверостишия. Для убедительности приведём их
полностью:
Но если встретиться нежданная
судьба заставила бы нас,
меня бы, как уродство странное,
твой образ нынешний потряс.
Обиды нет неизъяснимее:
ты чуждой жизнью обросла,
5 Набоков В. Стихотворения и поэмы. М., 1991. С. 467-468.
6 ББ-РГ. С. 315.
75
Ни платья синего, ни имени
ты для меня не сберегла.
И всё давным-давно просрочено,
и я молюсь, и ты молись,
чтоб на утоптанной обочине
мы в тусклый вечер не сошлись.1
Это признание – третье звено в цепочке последовательного нарастания
негативного переосмысления образа: от предэкзаменационного стихотворения
1921 г., посвящённого В.Ш., где этому положено начало, через лукавые приёмы «Машеньки» – к откровенно мрачной и озлобленной «Первой любви».
«Но это признание, – комментирует вышеприведённые строки В. Старк, –
не противоречило ощущению неразрывной внутренней связи с нею».2 «И всё
же, – продолжает он, – она являлась ему в снах, не отягощённая своей биографией. Последний раз это случилось 9 апреля 1967 года, за полгода до смерти В. Шульгиной».3 Старк приводит три четверостишия без указания источника, в которых Набоков сетует, что «вдруг … посетила ты меня во сне», что ему
«претит сегодня каждая подробность жизни той», но что «не терзать взялась
ты мукой старой, а лишь сказать, что умерла».4
Демонизация образа первой возлюбленной и самозапугивание им – очевидные признаки того, что ни в романной, ни в поэтической формах творчества писатель не справился с мирным помещением его в анналы памяти и обретением покоя. Повторные приёмы дискредитации не помогали – память о
первой возлюбленной упрямо отказывалась узнавать её отражение в кривом
зеркале домыслов и намеренных искажений.
Привыкший всегда и всюду властно устанавливать свой контроль, в данном случае Набоков оказался бессилен. И только умудрённому жизнью мему-аристу удалось, наконец, в «строго-правдивом автобиографическом изложении»1 поставить всё на свои места, даже и с благодарным, великодушным признанием, что «на самом деле она была и тоньше, и лучше, и умнее меня».2
Первая любовь Набокова только с виду могла показаться банальной интрижкой барчука с заезжей дачницей «из мещаночек». Валентина Шульгина
была личностью глубоко незаурядной, с щедрым сердцем и трезвым, не по
возрасту, разумом. Ради второго лета в Выре она обещала матери отработать
осенью в конторе – «с твёрдой кротостью андерсеновской русалочки». О, как
сумел он теперь, оглядываясь назад, оценить этот её поступок, – тем более, что
клятвами в вечной любви и обещаниям жениться юного поэта она нисколько
1 Набоков В. Стихи. С. 244-245.
2 Старк В. В.Ш., или Муза Набокова // Искусство Ленинграда, 1991. № 3. С. 18.
3 Там же. С. 20.
4 Там же.
1 Набоков В. Машенька. Предисловие автора к американскому изданию. Собр. соч. в 4-х т.
Т. 1. С. 7.
2 ВН-ДБ. С. 187.
76
не обольщалась: «…ты или очень ошибаешься, или нарочно говоришь глупости».
И совсем не случайно в бегстве семьи на юг, именно она, единственная из се-мерых детей (и не самая старшая), осталась ухаживать за умирающей от туберкулё-за матерью – остальные ринулись дальше и успели прорваться в эмиграцию. И
только похоронив мать, в 1919 году, Валентина двинулась в том же направлении, но
по пути, в Краснодаре, вместе с другими беженцами от большевиков, была снята с
поезда и отправлена под арест. В конце 1920 года, по рассказу её дочери, «в самый
драматический момент её судьбы», её каким-то образом «встретил» председатель
Кубано-Черноморской Ч.К., а «в феврале 1921 года они стали мужем и женой». В
1924 она родила дочь; всю жизнь проработала стенографисткой. Муж умер в 1936
году, в Краснодаре; она – 6 сентября
