не хочется, как не хочется! Раз приговариваете, — злобно заговорил он, — пришли бы и сами вешали, собственными руками! А то на нашу совесть, на чужой грех! Помилуйте, — едва не плача, продолжал поручик, — я офицер, а не палач и не разбойник. Наконец, я вчера в церкви был, Богу молился, а теперь я должен смотреть, как какого-то парня будут жизни лишать!..
У Семенова невольно вырывался протест честного человека против злоупотребления его долгом, его привычкой к повиновению. Но в то же время у него не являлось даже мысли выразить этот протест каким-нибудь реальным действием.
Вдруг дверь отворилась, и в ней, словно на экране, выросла фигура плотного и красивого жандарма. Савельев слегка вскрикнул и вместе с поручиком застыл на месте. Для них ясен был приход жандарма, словно вынырнувшего из тьмы коридора.
— Ваше благородие, пора! — сказал отчетливо жандарм, — пожалуйте, ждут, все готово!
Он приложил пальцы к козырьку и вышел, осторожно закрыв за собой дверь. Савельев совсем растерялся; взор его блуждал по комнате, словно в поисках спасения… Наконец, схватившись за голову, он выбежал из караульной. Семенов же, белый, как известь, машинально натянул на голову фуражку, оправил на себе шинель и оружие, сделал было движение, чтобы перекреститься, но сразу остановился, глубоко вздохнул, махнул рукой и решительно вышел…
II
В конце тюремной усадьбы, под стеной, находился окруженный с трех сторон какими-то пристройками небольшой дворик, на котором возвышалась сколоченная из новых бревен в виде буквы Г, с перекладиной под углом, виселица. Она царила над освещенным пожарными факелами двориком, и от нее не отрывались взоры отряда солдат. Она рождала в них молчаливый страх; солдаты тесно сплотились и жались друг к другу в потребности взаимной нравственной поддержки пред отвратительным по своей простоте орудием казни. Таинственным и зловещим казался освещенный неровным, колебающимся, словно дрожащим в испуге пламенем факелов этот клочок земли; на нем мешались и прыгали мрачные тени и ложились на вооруженных людей, будто притаившихся в безмолвии заговорщиков.
Семенов занялся командой и, когда солдаты застыли в одном положении, его начал охватывать нервный трепет, какое-то болезненное ожидание необъяснимо страшного. Сердце его точно рвалось из груди, он слышал его тяжелые и глухие удары. Семенов пугался власти рождавшихся новых впечатлений, не знал, как избавиться от надвигавшихся на него событий; все его существо было напряжено от тяжелых предчувствий.
Вдруг произошло общее движение. В конце двора показалась группа людей, которая быстро приближалась, чернея в тени стен, пока на нее, наконец, не упал свет факелов. Группа состояла из нескольких жандармов, офицеров, товарища прокурора, врача, помощника смотрителя тюрьмы и священника. Во главе же всей этой компании выделялся юноша без шапки, с развевающимися по ветру светлыми волосами.
Сперва получалось такое впечатление, что юноша вел всех этих людей, следовавших за ним под равномерный топот ног. Придерживая обеими руками воротник пиджака, как бы борясь с прохладою ночи, он почти бежал, и в неподвижных зрачках его светился холодный ужас. Едва поспевая за ним, все эти представители начальства гнали его вперед, к освещенной виселице. Добежав до центра двора, он сразу остановился, как затравленный зверь, заняв положение главного актера в этой драме. Лицо его было такое, словно у пего под кожей не осталось ни одной капли крови, и красный отблеск факелов не мог окрасить этого синеватого отлива кожи, отражения предсмертного чувства у здорового и молодого человека.
В немом отчаянии Руссов озирался, словно убеждаясь, что нет спасения от мучений и смерти, что они близки и неизбежны, но моментами в его взорах иногда проскальзывало что-то похожее на надежду. Он словно не верил, что эти окружавшие его с холодными и деловыми лицами люди действительно будут в состоянии спокойно созерцать его убийство и что они даже явились сюда специально для того, чтобы внимательно следить, как его будут вешать, и убедиться в его смерти, и эта адская жестокость усугубляла ужас его положения. Его охватывал мучительно-страстный порыв умереть сейчас, чтобы ничего не чувствовать и не думать, чтобы все окончилось сразу.
У него сохло во рту, он ежеминутно смачивал языком горячие запекшиеся губы. Он с трудом переводил дыхание, как будто уже чувствовал на своей шее веревку палача. Поручик Семенов не мог отвести от приговоренного к смерти глаз и от глубины своего сочувствия и жалости как будто сам испытывал частицу его страданий; душа его замирала от острого, томящего страха. Он чувствовал уже, что не вынесет до конца этого ужаса, что нельзя не кричать, когда пытают и жгут человеческую душу.
Вдруг юноша увидел палача и вперил в него свои полные муки глаза. Казалось, что он разразится припадком смертельной паники, но несчастный словно застыл при виде этого человека в серой шинели, наброшенной на плечи. Палач бросил на Руссова безличный, беглый взгляд своих серых, как свинец, глаз и начал спокойно приготовляться к исполнению своих законных обязанностей. Он вел себя с сознанием важности порученного ему дела, он всецело подчинялся ответственной роли. Он внимательно осмотрел парусиновый мешок, приставил к виселице ступеньки, установил удобнее черный ящик с переложенной поперек его крышкой, поправил в этом гробу стружки и сильной рукой попробовал и подтянул петлю на виселице.
Он старался, чтобы все было в порядке, и видно было, что жертва его меньше всего его интересует; нравственная сторона всей этой процедуры возлагалась на тех, которые поручали ему убивать человека.
Палач отобрал из кучи сложенного у подножия виселицы какого-то материала веревку, сбросил движением плеч на крышку гроба шинель и, сделав два шага вперед, посмотрел прямо в глаза товарищу прокурора и жандармским офицерам: можем, мол, начинать!
Последние вздрогнули. Спохватился и священник, у которого затрепетал в руке серебряный крест; испугались солдаты… «Читайте, читайте!..» — послышались торопливые голоса. Все засуетились, охваченные неудержимою потребностью скорее избавиться от этого невольного душевного гнета, естественного, животного страха пред смертью, служителями которой они явились. Весь трагизм положении этих людей заключался в том, что они не могли отделаться от сочувствия к убиваемому ими человеку, понимали и усваивали его ужасное состояние. Это мешало им спокойно исполнять их обязанность, которую они по малодушию считали выше своего человеческого значения и нравственного долга.
Вследствие этого, они спешили с казнью, чтобы скорее все окончилось, чтобы было уже поздно, непоправимо. Все знали, что им тогда станет легче, и они со спокойной совестью оправдают себя долгом и службой. Священник отец Никопор совершенно забыл о том,
