Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 140
Вскоре после того, как весной 1939 г. галерея Валентайна Дуденсинга произвела настоящую сенсацию в нью-йоркском художественном мире, выставив «Гернику» Пикассо, неподалеку от нее открылся музей, вызвавший приблизительно такую же реакцию. Музей необъективной живописи подкреплял идеи Грэма, выставляя работы художников, которые осмелились продвинуть искусство абстракции за рамки самого Пикассо, в царство чистого духа. Грэм вполне предсказуемо стал советником директора нового музея — баронессы Хильдегарды Анны Августы Элизабет Ребай фон Эренвизен, известной в Нью-Йорке просто как Хилла Рибей. Родившаяся в Баварии художница еще десять лет назад начала вместе с Соломоном Гуггенхаймом работать над строительством того, что впоследствии станет знаменитым Музеем Гуггенхайма в Нью-Йорке. А пока суть да дело, Соломон финансировал музей в таунхаусе на 54-й улице, где выставлялось искусство, которое отстаивала и продвигала Ребай. У этих произведений не было никакой четко распознаваемой темы, кроме искусства как такового[330]. Кубисты, фовисты, импрессионисты, сюрреалисты и немецкие экспрессионисты абстрагировались от реальности, но в их работах все же были объекты. Люди на их полотнах могли быть плоскими и искривленным, столешницы — неимоверно изогнутыми, лежащие на них фрукты — искаженными почти до неузнаваемости. Но только почти, а не совсем. Все же объекты этих произведений были различимы. В музее же Хиллы Рибей выставлялись работы, которые перешагнули эту грань. Самым важным художником был Василий Кандинский, первый художник-модернист, который использовал чистую абстракцию и экспрессионизм. Именно Кандинский указал путь художникам, которым надоело сидеть на диете кубизма и которые давно пытались найти выход из этой ситуации[331]. Сам Кандинский был представлен в музее Рибей весьма щедро.
Значение музея Хиллы Рибей в истории нью-йоркского изобразительного искусства часто преуменьшают по причине неоднозначности фигуры его создательницы. Рибей нанимала многих художников и пользовалась среди них репутацией «тиранши», но при этом предлагала неплохие стипендии, чтобы поддержать тех, кто работал в необъективном стиле. Поскольку она была немкой, ее подозревали в симпатиях к нацистам. Но впоследствии ее личные письма четко показали: Хилла ненавидела Гитлера и его приспешников, которых называла «идиотскими ослами». (В 1937 г., когда «дегенеративное» искусство оказалось в Германии в большой опасности, Гуггенхайм по подсказке Ребай спас множество работ, выкупив столько, сколько только смог[332].) Некоторые люди также обвиняли Хиллу в том, что она бесстыдно манипулировала своим любовником, богатым стариком. Другие считали ее просто сумасбродкой бальзаковского возраста. Художник Питер Буза вспоминал, что Хилла часто носила очень свободные штаны, которые иногда спадали, пока она рассуждала о том или ином произведении искусства. В таких случаях Рибей, ничуть не смущаясь, «перешагивала через штаны, оставляя их лежать на полу, а сама переходила к следующей картине»[333].
Впрочем, ни личные причуды Хиллы, ни «космическая» атмосфера ее музея — в том числе постоянно игравшая музыка Баха и серебристо-серый декор помещений — ни в коей мере не умаляли впечатления, производимого экспонатами на посетителей-художников[334]. Как только выставка открылась, они хлынули туда. Художники пытались впитать разные направления в искусстве, появившиеся за предыдущее десятилетие. А попутно они, так же как и все американцы независимо от сферы деятельности, готовились к войне. И Кандинский обращался к художникам, оказавшимся в этой ситуации, напрямую и с великой силой предвидения. Еще в 1914 г., накануне предыдущей глобальной катастрофы, он написал: «Когда потрясены религия, наука и нравственность (последняя сильной рукой Ницше) и внешние устои угрожают падением, человек обращает свой взор от внешнего внутрь самого себя»[335].
К началу 1939 г. Элен по-прежнему жила в родительском доме и все еще снимала чердак вместе с Эрнестиной и Милтоном, который технически оставался ее бойфрендом. Ее жизнь стала невероятно сложной. Эрнестина еще не была знакома с Биллом, и Элен настаивала на их встрече. На самом деле она хотела, чтобы богатенькая Эрнестина начала брать у него уроки. Так Билл мог бы немного подзаработать. «У него никогда не было выставок. Он не продал никому ни одной работы, за исключением друзей. Те покупали его полотна только для того, чтобы помочь оплачивать аренду, — рассказала Эрнестина. — И вот он пришел, чтобы дать мне урок. Но занятие закончилось, не начавшись. Я никогда об этом никому не рассказывала. Он начал ко мне приставать, и это меня шокировало, ведь я знала… — Голос Эрнестины ненадолго затих. — Словом, это был конец [уроков], но не конец нашей дружбы. Я обожала Билла, он был нашим другом на протяжении многих лет. Но так уж вели себя в те дни мужчины». Кстати, его дурацкие приставания вовсе не означали каких-то перемен в отношениях Билла и Элен. Эрнестина с абсолютной уверенностью утверждала: «Он ее любил»[336].
Элен с Биллом стали любовниками. Учитывая его ревность и ее желание соединить с ним свою жизнь, Элен решила расстаться с Милтоном. «Милтон был в отчаянии», — вспоминала Эрнестина. Он не только обожал Элен, они с Эрнестиной, по сути, стали частью ее бруклинской семьи. Со своими родными Милтон решительно порвал еще в 17 лет и теперь с большой радостью взял на себя роль парня старшей дочери, весело проводя время с ее братьями и обедая по воскресеньям у Фридов[337]. Милтон явно ожидал, что их отношения с Элен закончатся женитьбой и эти эксцентричные и умные люди из Шипсхед-Бэй станут и его родственниками. «Элен де Кунинг была моей любимой, — рассказывал Милтон много лет спустя, — а Билл, в сущности, соблазнил ее. Он сказал: „Я научу тебя рисовать“. Она поверила ему, а он овладел ею, и это сказалось на наших отношениях. Но она никак не могла оставить меня, и все это продолжалось. То туда, то сюда». В конце концов Милтон познакомился с Биллом. Как Резник потом рассказывал, они даже подружились, после того как поняли, что Элен «была болью для обоих»[338].
Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 140
