Кипур мы все в саду. А на Пейсах решили праздничный ужин устроить. Нас пятеро, вы шестым будете.
— С удовольствием принимаю ваше приглашение! — оживился Аронович. — Дома я всегда Пейсах любил…
Он задумался, вспоминая, как в местечке справляли праздник. И, представив себе праздничный ужин во всех подробностях, спросил с улыбкой:
— И «Агоду»[75] читать будете?
— А как же! — воскликнул Герман. — От «Кего лахмо»[76] до «Хад гадьйо»[77].
— Тогда я с вами!
И Аронович попрощался с друзьями, записав адрес, где будет пасхальная трапеза.
*
Ужин устроили у Германа: из пятерых друзей он был самый богатый, кроме того, он давал уроки в доме виноторговца и тот подарил ему две бутылки вина.
Стол, вместо скатерти застеленный газетными листами, был уставлен яствами. Весело поблескивали две бутылки с надписью «Яин лепейсах»[78] на этикетках. Три куска мацы, прикрытых белой салфеткой, создавали иллюзию настоящей, кошерной пасхальной трапезы.
Когда пришел Аронович, гости с «Агодами» в руках уже сидели за столом и весело болтали.
— С праздником! — смущенно поздоровался Аронович.
— С праздником! — в один голос ответили молодые люди.
— Садитесь! — на правах хозяина пригласил Герман, поднявшись ему навстречу.
Аронович оглядел накрытый стол и весело заметил:
— Все как положено!
— А вы что думали? — отозвался Борис. — Вы же знаете, за деньги можно получить что угодно.
— Кроме царицы, — улыбнулся Герман.
— Да, царицы тут явно не хватает, — согласился один из гостей, бледный юноша с веселыми черными глазами.
— Верно. Пять царей, а царицы нет, — подтвердил Борис.
И, хотя они шутили, всем стало грустно. Особенно это было заметно по Ароновичу: в глазах промелькнула непонятная грусть, а губы дрогнули, будто он захотел что-то сказать…
Он вспомнил девушку, которая каждый вечер ходит туда-сюда по его улице. Маленькое, бедное создание. Он видит ее уже несколько месяцев. Пару раз они разговаривали, и, конечно, он никогда не приводил ее к себе, но всегда с ней здоровается, забывая, кто она и чем занимается.
И, представив, как несчастная девушка бродит, совсем одна, по безлюдным улицам, он почувствовал к ней жалость, и ему очень захотелось привести ее сюда, в эту компанию.
Это была слишком смелая идея, но он не смог сдержаться и сказал:
— С вашего позволения, я мог бы привести царицу — бедную молодую девушку.
— С превеликим удовольствием! — выкрикнул Герман.
— Но, может, она захочет, чтобы ей заплатили…
— А, вы имеете в виду — из тех, уличных цариц. — Герман, похоже, слегка испугался. — Как бы она нам весь праздник не испортила…
— Занятная мысль! — рассмеялся Бормс. — А я «за»! Это будет очень интересно.
— А она придет? — спросил один из гостей.
— Вы только не подумайте, что я близко с ней знаком. Так, пару раз поговорили на улице. Бедная еврейская девушка. Это наша сестра, и она придет… Мне так кажется.
— Пусть же приведут сюда царицу! — решил Герман.
больше никто не успел и рта раскрыть, как Аронович выбежал из комнаты, оставив гостей в нетерпеливом ожидании.
*
Он заметил ее на углу. Девушка закуталась в платок, словно стыдилась показывать лицо в праздничный вечер. Увидев Ароновича, она улыбнулась и с деланой веселостью позвала:
— Пойдем ко мне, Пейсах отметим…
Циничная фраза резанула Ароновича, но все-таки он подошел и мягко сказал:
— Нет, вы же знаете, что я к вам не пойду. Но если хотите вспомнить свой дом, своих родных, которые у вас, наверно, где-то есть, пойдемте со мной. Мы, несколько молодых людей, на соседней улице справляем праздник. И мы решили пригласить вас как нашу сестру. Только как сестру. Короче, вы понимаете…
Она посмотрела на него удивленно, но доверчиво, и ответила:
— За такое удовольствие я денег не получу.
— Мы заплатим, — опустив глаза, тихо сказал Аронович.
— Ну, тогда пойдемте! — согласилась девушка и взяла его под руку.
Минуту они шли молча, потом он заговорил:
— Царицей у нас будете. Короче, вы понимаете…
— Неужели я похожа на царицу?
— Конечно, конечно! Вы единственная царица, которую мы можем себе позволить…
Она не ответила.
*
Увидев Ароновича с девушкой, потрясенный Герман воскликнул:
— Царица явилась!
Гости встали, и один приветствовал ее:
— Да здравствует царица! Ура!
— Ура! — подхватили остальные с искренним воодушевлением.
Аронович едва сдержал слезы, когда при свете лампы разглядел прекрасные черные глаза уличной девушки, а она стояла посреди комнаты, смущенная, но, несомненно, обрадованная этой веселой игрой.
— Братья! — с восторгом воззвал к гостям Аронович. — Посмотрите же, сколь прекрасна наша царица.
— Прекрасна, как роза Сарона! — пропел Герман.
— Великолепна! Восхитительна! — поддержали остальные.
А «царица» стояла посреди комнаты, не зная, что ответить, и улыбалась, как ребенок. Не только молодые люди, но и сама девушка забыла, кто она. И ей казалось, что она очистилась от всех грехов.
1911
Моя мать
(Рассказ рабочего)
За стол я плачу матери шесть рублей в месяц. Каждый четверг, когда вечером я, усталый, грязный, прихожу с фабрики, мать со вздохом встречает меня, и я, не говоря ни слова, вынимаю кошелек и отсчитываю ей десять грошей. Она со вздохом пересчитывает их, кладет в ржавую жестяную кружку, которая лет десять назад случайно стала трефной и с тех пор служит матери кассой, и со вздохом говорит:
— Ну, садись есть.
Понимаете? Моя старая, набожная мать, которая через слово поминает Господа, знает наизусть все «Тхинес», не может без благословения холодной воды выпить и кусочка хлеба не возьмет, пока рук не омоет, моя старая, набожная мать сразу же говорит:
— Ну, садись есть. Только умойся сперва. Грязный, смотреть страшно…
И это лишь потому, что без меня она четвертак в неделю зарабатывает, ну, может, два злотых.
Я ее не люблю, но, когда сажусь за стол, не умывшись и без шапки, у меня сердце кровью обливается, стоит только посмотреть на мать, которой приходится продавать своего всемогущего Бога за четвертак в неделю.
Чуть ли не каждый раз я говорю себе, что с сего дня буду мыть руки и садиться за стол в шапке, но не могу, понимаете, не могу! Я же сознательный рабочий, я знаю, что небо — это просто воздух, кое-что знаю о дарвинизме, знаю, что такое капитал и как образовалось первое государство, знаю, откуда взялись разные обычаи. Эти знания мне таким трудом дались, и вдруг мой руки и ешь в шапке! Да, жалко мать, конечно, но себя-то тоже жалко. И почему мой бог должен быть дешевле ее Бога?
Но всякий раз так мучаюсь из-за этого, что даже есть не хочется.
