дней он считает самым плохим. «Худшим днем» из всех оказалась целая неделя, когда он валялся в подземелье, приговоренный к смерти, а пьяные солдаты подбрасывали ему ядовитых змей. «За эту неделю, – сказал Капущинский, дотронувшись до головы, – у меня поседели волосы». Волосы у него были не просто седыми, они были белее снега. «Скорее, опуститесь на колени, прямо здесь, – велел он мне, – и благодарите Бога, что вас там не было». Кроме него, из всех отправившихся туда корреспондентов живым вернулся только один.
Вообще-то я хотел снять вместе с ним научно-фантастический фильм, но только необычный. Ведь научная фантастика либо изображает будущее как мир технических достижений, либо рассказывает об инопланетянах, которые хотят уничтожить нас с помощью более совершенной техники и футуристического оружия. Меня же, как и Рышарда, завораживало представление, что в будущем все наши технические достижения могут быть утрачены, подобно тому, как это случилось после гибели Римской империи, когда были забыты почти все инновации в технике, медицине, естественных науках, математике и литературе. Прошла почти тысяча лет, на протяжении которых монахи сберегали в монастырях лишь обрывки прежних знаний, частично сохранившиеся и в арабских переводах. Самой страшной потерей стал пожар Александрийской библиотеки, где хранились все сокровища античного знания, литературы и философии. Мы с Капущинским видели перед собой мир будущего, которое он уже вполне знал на опыте, а я лишь отчасти: в этом мире в гостиницах больше не работают лифты, а в их шахты стекает сточная вода, и портье ведет гостя в номер вверх по лестнице, неся в кармане лампочку, которую вкручивает наверху в комнате и вновь выкручивает при отъезде; пробки на дорогах могут длиться сутками, а до аэродрома можно добраться только пешком; из компьютеров, которые когда-то обеспечивали стыковки между рейсами, растут нежные побеги плюща; на заправках нет бензина, а инфляция так сожрала всю наличность, что для покупки курицы нужна тачка, доверху набитая пачками денег; мир, в котором пьяные солдаты в ходе военного переворота не могут расстрелять привязанных к столбам членов правительства, потому что не могут в них попасть; потом они все-таки попадают, кому-то в колено, кому-то еще куда; проходит больше часа, и тогда все министры все-таки умирают; в этом мире, если вода вдруг пошла из труб, нужно срочно наполнять ею все кастрюли, посуду и даже ванну, потому что военные могут перекрыть подачу и будут втридорога продавать населению воду из цистерн. В этом мире больше никто не захочет читать и получать информацию, разве что речь пойдет о самых сумасбродных теориях заговора. И это должен был быть такой мир, который не пришлось бы выдумывать, который давно можно наблюдать воочию, который уже существует. Капущинский думал при этом о востоке Конго, или о Судане в приграничных районах с Эфиопией и Кенией, или о какой-нибудь банановой республике в Латинской Америке. Но все эти варианты мы отбросили, потому что на этих территориях, по крайней мере в Африке, шли разрушительные гражданские войны. Незадолго до нашего разговора Капущинский попал в засаду и был обстрелян, пока ехал в грузовике через заросли высокой слоновой травы. К тому же, где бы ты ни снимал, тебя непременно заподозрят в том, что ты пытаешься изобличить конкретную страну, конкретную группу людей. Из этого проекта так ничего и не вышло.
14. Доктор Фу Манчу
В глубине души я был твердо убежден, что не доживу до восемнадцати лет. А когда достиг этого возраста и был все еще жив, мне казалось совершенно невозможным пережить двадцатипятилетие. В результате я стал снимать фильмы так, словно ничего другого после меня не останется. С таким ощущением можно было проявлять смелость и искать формы, каких прежде не бывало: например, «Последние слова» (1967), короткометражный фильм на новогреческом языке с бесконечными навязчивыми повторениями в повествовании; или «Фата-моргана» (1969), где я снял миражи в пустыне Сахаре; «И карлики начинали с малого» (1970), вероятно, самый радикальный мой фильм, в котором все актеры – лилипуты. К тому же я осознавал: при моем почти полном незнании кинематографа мне придется изобретать кино самому, с нуля. Да и мир вокруг нас в Захранге тоже в какой-то мере был нашим изобретением. Мы сами придумывали себе и игры, и игрушки. К примеру, изобрели снаряд, который назвали «стрелик». Для этого мы отпилили от большого букового полена брусок и вырезали короткую стрелу шириной в ладонь. С нижней стороны стрела была плоской, а – сверху слегка с горбинкой, что придавало ей бóльшую подъемную силу при взлете, как у крыла самолета. Но мы об аэродинамике ничего не знали. В центре тяжести стрелы был крючок, но мы не стреляли ею из лука – для этого она была слишком коротка, – а запускали вдаль ударом хлыста, для чего к его концу была приделана петелька, надевавшаяся на крючок стрелы. Прицелиться «стреликом» было совершенно невозможно, он летел куда хотел, зато потом долго парил, почти как фрисби. Наш «стрелик» бил дальше любой стрелы, пущенной из лука.
Два первых фильма, которые нам показали на простыне в здании школы Захранга, оставили меня равнодушным. Один был про эскимосов, которые строили и́глу, только я быстро понял, что они понятия не имеют, как обращаться со льдом и настом. Думаю, в нем снимались статисты, просто изображавшие эскимосов. Второй был интереснее: показывали пигмеев, кажется, в Камеруне, которые мастерили из лиан подвесной мост через реку в джунглях. Конструкция, очень понятная в исполнении, была почти произведением искусства. Когда я начал ходить в кино в Мюнхене, фильмы меня не особенно впечатляли – в отличие от друзей или братьев. Примерно в четырнадцать лет я стал понимать, что за судьба меня ждет, за короткий срок успел перейти в католичество, полюбил путешествовать пешком и осознал, что мне предстоит снимать фильмы. Прошло еще какое-то время, прежде чем я решился взять на себя эту задачу, поскольку подозревал, что подобная жизнь будет нелегкой. О кино я тогда знал совсем немного. Мы иногда ходили на фильмы о Зорро или о докторе Фу Манчу: про этих персонажей все время снимали новые серии. Не исключено, что мы с друзьями, Зефом и Шинкелем, уже лет в двенадцать посмотрели в Хайльбронне какой-нибудь вестерн. Зеф, дальтоник, после фильма разыгрывал заново конец и развязку, потому что я сомневался, что добрый и правильный ковбой, который всего лишь хотел защитить коров от угонщиков скота, мог уложить одним махом восемь злодеев, со всех сторон наставивших на него заряженные стволы. Хоть один из этих гадов должен же был
