голову мысль придавить педаль газа камнем, и сам я просто вышел наружу. С тех пор на парковке по ночам была как минимум одна пустая машина, бесконечно ездившая по кругу, а иногда даже две. Эта картина глубоко врезалась мне в память.
Из таких вот труднообъяснимых глубин снова и снова всплывают элементы моих историй. Вот как это описала однажды моя мать в одном интервью:
Когда Вернер был в школе, он никогда ничего не учил. Он никогда не читал книг, которые должен был читать; он никогда не зубрил. Казалось, что он никогда не знал того, что должен был знать. Но на самом деле Вернер всегда знал все. Он был очень чутким. Мог услышать тишайший звук, а десять лет спустя очень точно вспоминал это событие. Тогда он рассказывал об этом и воспроизводил этот звук в нужный момент. Но он совершенно не способен ничего объяснять. Он знает, он видит, он понимает, но он не может ничего объяснить. Это не его. Он все впитывает, но когда возвращается к чему-то прошлому, то все предстает в измененном виде.
Непростое дело – цитировать собственную мать, и я не решаюсь во всем с ней согласиться. Полагаю, что с тех пор уже научился кое-что объяснять. Но к избыточной саморефлексии, к созерцанию собственного пупка по-прежнему испытываю неприязнь.
Я лучше умру, чем пойду к психоаналитику, – думаю, что это занятие лживо по самой своей сути. Если осветить всю комнату до последнего угла беспощадным светом, то жить в ней станет невозможно. Так же обстоит дело и с душой – если освещать все ее уголки, то места для жизни уже не останется. Я убежден, что психоанализ вместе со многими другими чудовищными ошибками своего времени сделал XX век ужасным. Да и весь XX век в целом я считаю ошибкой.
13. Конго
Время после окончания школы было важным и в другом смысле. На Крите я сел на корабль в Александрию. Денег было мало, и, чтобы пропутешествовать как можно дальше, я купил самый дешевый билет – место на открытой палубе. Но, как только в Александрии я сошел на землю Африки, меня тут же обвели вокруг пальца. Какой-то представитель власти в униформе потребовал заплатить причальный сбор в размере примерно 10 долларов и выдал взамен квитанцию. И сразу же после уплаты я сообразил, что больше никому из пассажиров этот сбор платить не пришлось. Египтянам уж точно, а несколько греков лишь посмеялись над обманщиком. С этого момента я стал глядеть в оба. Египет в моих воспоминаниях словно накрыт пеленой. Помню Каир, поездку по железной дороге вдоль Нила до Луксора и дальше – в Долину царей. Затем через Асуан я отправился в сторону Судана. К югу от Асуана через Нил нет переправ, там слишком быстрое течение, поэтому мне пришлось проехать от Шеллаля до города Вади-Хальфа на пыльном грузовике. Дальше были Хартум и Омдурман. Но любопытство увлекало меня все дальше, в Конго. Всего годом ранее, в 1960 году, эта страна провозгласила независимость и теперь погрузилась в хаос и войны между племенами. Не работало ни одно учреждение, правопорядок как таковой перестал существовать. К тому же шла борьба между правыми под предводительством Чомбе и Мобуту и социалистами – в их числе был Лумумба[13], который был вскоре убит. Я хотел там побывать, потому что задавался вопросом (хотя прямые сравнения тут не работают), как Германия после Первой мировой столь стремительно скатилась от цивилизации к варварству нацистов. В Конго причины деградации были другие, они были связаны с опустошительными последствиями колониализма, но я хотел понять, почему обрушились сами основы прежнего порядка. Как случилось, что в стране снова воцарился каннибализм? Кроме того, на востоке Конго возникли политические фигуры, взращенные отнюдь не западными политическими элитами, – Гизенга, Мулеле и Гбенье. Они представляли исконные африканские традиции, а европейский дух Африке был навязан.
Дальше вверх по течению Нила нет нормального сухопутного сообщения с Южным Суданом – река заболочена и постоянно разливается. Поэтому на маленьком почтовом самолете я полетел в Джубу. Оттуда было уже недалеко до границы с Конго. Я все еще хорошо помню рыжую землю и дома, в том числе довольно большие, крытые темным тростником. В Джубе я сразу же подхватил амебную дизентерию, махнул обратно, пробыв там всего один день, и в конце концов как-то добрался до Асуана в Египте, где забрался в сарайчик для садовых инструментов. Медицинской страховки у меня не было. Все быстро шло под откос. Помню, как натянул свитер и трясся от озноба, несмотря на жару. Багажа у меня почти не было, одна спортивная сумка. В лихорадочном бреду я видел, как уплываю далеко в море, и вдруг почувствовал, как что-то кусает меня за руку. Рыба? Может, акула? В ужасе я подскочил, и тут крыса, спрыгнув с локтя, пробежала прямо по моему лицу. Рядом копошилось еще несколько крыс. Выпрямив руку, я обнаружил, что в рукаве прогрызена большая дыра. Думаю, крыса собирала шерсть для своего гнезда. На щеке я обнаружил ранку от другого укуса. Щека раздулась, и даже недели спустя место укуса мокло и никак не заживало. Из меня выходила только кровавая пена, но я все же попытался навести порядок, тщательно разложив под собой газеты. В жизни мне часто случалось опускаться низко, иногда даже очень низко, но так худо мне не приходилось никогда. Я понял, что из этого сарая надо выбираться.
Помню резкий свет солнца снаружи, и вот уже несколько мужчин столпились вокруг меня. Я думал, что это бред, но они и вправду говорили по-немецки. Это были техники из Siemens, которые устанавливали тогда турбины на Асуанской плотине. Сама плотина была построена инженерами из Советского Союза, но силовые установки монтировали немцы. Врач прописал мне какие-то зверские пилюли, и я долетел до Каира самолетом. А оттуда уже добрался домой. Однако главным моим везением было не то, что мои восемнадцать лет помогли мне справиться с болезнью, а то, что я так и не пересек границу Конго. В 1992 году, будучи короткое время руководителем венского фестиваля «Виеннале», я пригласил в качестве гостя польского писателя и философа Рышарда Капущинского. Для меня это был человек, который глубже всех понял Африку и сумел добраться до востока Конго за год до меня, тоже через Джубу. Он провел там полтора года, и за это время его арестовали сорок раз и четырежды приговорили к смерти. Я спросил, какой из тех
