Это голос мамы.
Я смотрю на нее, смотрю на нее, смотрю на нее… Она мнет и мнет картошку, мнет и мнет картошку… Ни слезинки… Руки. Деревянная толкушка. Руки. Деревянная толкушка.
— Вань? Ваня? Кому она теперь нужна?! Я тебе ее… Я тебе ее… — ласково зовет она и вдруг кричит страшно.
Я не успеваю. Она падает. Ударяясь головой о кастрюлю. Жидкое пюре размазывается по полу. Расплескивается. Каплями. Мелкими-мелкими… Белыми-белыми…
— Господи? Ты станешь есть нашу картошку?
Вечером собираются те, кого он ждал раньше. Вернее, отец приглашал и ждал тогда, когда они смогут прийти. И вот они смогли прийти. А он просто не смог дождаться. Он просто не знал, что они смогут все вокруг него собраться только тогда, когда его не будет.
Вечером мы наталкиваемся на сумку, с которой он вернулся из магазина. В ней хлеб и водка. Что делать с этим хлебом? А с этой водкой — что делать?..
Мы открываем. Разливаем. Пьем. Из его бутылки. Его водку. За него.
А за него — это как, когда его уже нет?..
Совсем нету! Никогда! И нигде! И ни в какой форме! Я это точно знаю… Я это видел…
Меня успокаивают. Мне говорят, что еще неизвестно… Потом мне скручивают руки… Меня уносят.
Ночью я открываю глаза. Бронзово-желтый сумрак. Лампада. Свечи. Спертый воздух. Шелестят страницы. Женский тихий голос. Оттуда. Монашка. Тетя Сима. Наша соседка. Милая женщина…
Она умрет через полтора месяца.
Утро. День. Опять утро. Похороны назначены на шестнадцать. То есть на четыре. Я смотрю на часы. Половина третьего. Я все время ошибаюсь и смотрю на часы, на которые уже смотреть бессмысленно.
Мне нужно сделать еще много дел. Мне нужно все сделать. Ни у кого нет сил. У меня есть силы. Надо получить справку, что он умер. Надо получить еще другую справку, чтобы он умер… Нет. Не так. Чтобы можно было вырыть могилу, которая уже вырыта… Нет. Справка эта называется, все говорят так: «чтобы разрешили место». Кладбище старое. И место там получить непросто. Некоторые заранее стараются. Что поделаешь? Без места не похоронишь. Значит, и умирать нельзя, пока не разрешили место. Или когда нет детей.
У него есть дети. Поэтому он и умер не задумываясь.
Надо еще предупредить музыкантов. Я послал за Митей. Митю ищут по всему городу. На похоронах и на свадьбах. Только там можно Митю найти. Но Митя старый друг. Митя не подведет.
В больнице справку не дают. Необходимо вскрытие. Мы не знали. Мы его сразу помыли. Мы его сразу одели в новый костюм. Что делать? Резать, говорят спокойно мне все. Хорошо, говорю я тоже спокойно, а в чем мы его будем хоронить?.. Молодой врач. Наверное, мой ровесник, он говорит:
— Ему все равно, в чем.
Появляется знакомая докторша. И не дает мне… ого ударить. Она быстро говорит:
— Пойдем-ка. Я все устрою.
Она все устраивает. И я получаю справку. И еду за другой справкой — в пригород. В бюро инвентаризации. В бюро инвентаризации места на строгом учете. Поэтому мне категорически отказывают. Я объясняю, что все уже вырыто. И ровно в семнадцать ноль-ноль мы опустим его и закопаем.
— Вы что, придете ночью разрывать? — спрашиваю я у молодой женщины. Женщина смотрит на меня долго и тоже спрашивает:
— А вы кто, сын?
— Да. Я сын.
— Ладно, — говорит женщина, — только не волнуйтесь. Хоть и не положено… Но, как сыну, я вам выделю место.
Я выхожу на улицу с двумя справками. Время — четырнадцать двадцать пять. Я подхожу к перекрестку. Здесь дежурит гаишник. Я объясняю. Гаишник останавливает машину. Но сам шоферу ничего не объясняет. Я сажусь. Я боюсь говорить. Вдруг шоферу не в ту сторону?
Но все же говорю. Шофер везет. Хотя ему действительно не в ту сторону… Мы подъезжаем. Я говорю ему:
— Приходи вечером. Выпьешь. У меня умер отец.
Он обещает. Я знаю, что он не придет. Но спасибо ему и за то, что он обещает.
Музыкантов еще нет. Пока музыкантов нет, я иду на станцию. Он здесь работал. Начальник сказал, что памятник ему здесь сделают, и хороший. И еще выделил пятьдесят рублей. И еще — обещал гудки. И развел руками, виновато улыбаясь: больше ничем не могу помочь.
— Хороший мужик был Иван Петрович, — говорят тихо начальник. — Я у него, кажется, помощником начинал…
У него многие были в помощниках. Только сейчас вот ему помочь уже никто не сможет…
Я беру с собой две бутылки. Тетя Надя говорит: много. Но я беру. Сварщикам. Им тоже надо выпить. И они говорят, что вроде бы его помнят.
Сварщики обещают сварить в срок. И еще обещают сами принести. Мы пьем в беседке. Мимо идут люди. Начальники сварщиков. Они начинают кричать. Один из сварщиков, тот, который постарше и с татуировкой на рыжей груди, посылает их на… И тут же объясняет, что умер Иван Петрович. И показывает на меня.
Начальники сварщиков и сами сварщики, и я — мы все вместе выпиваем по двадцать граммов. Начальники сварщиков пожимают мне руку, хлопают по плечам, заглядывают в глаза. А когда и я гляжу им в глаза, отворачиваются… И я ухожу.
Пришли музыканты. Я разговариваю с Митей. Я объясняю, что надо ехать не напрямую. Мы живем недалеко от кладбища. Значит, надо ехать вокруг, через весь город. Он здесь жил, объясняю я. Он должен… Мы должны его везде здесь провезти. Ты понимаешь?
— Это будет стоить дороже, — говорит Митя.
— Сколько? — спрашиваю я. Хотя ни о какой цене мы накануне не говорили.
— Не сто. Как обычно. А сто пятьдесят.
Я выворачиваю карманы: двадцать пять, шестьдесят, девяносто, сто десять… Я знаю, что у матери уже нет денег.
— Пойми, — говорит Митя. — Я работаю не один… Я бы и на сто согласен… Ты ж меня отлично знаешь…
Я смотрю на него. Он смотрит на меня. И подмигивает.
Митя играет. Мы все пляшем. Яблоневый цвет устилает и устилает грубый деревянный стол. На столе гроб. Белые лепестки на черной креповой рюшке, наспех пришпиленной к красным краям…
— Сто двадцать…
— Сто сорок. И ни рубля меньше.
Я играю. Митя пляшет… Острые каблуки глубоко вонзаются в земную мякоть. Ему неудобно плясать. Митя забирается на табурет. Чтобы перелезть на твердый удобный стол.
Я говорю:
— Не надо! Не трожь!
Он подмигивает:
— Сто пятьдесят? И ни грамма больше!
Я прошу. Тихо:
— Слезь. Я налью!
Все хлопают в ладоши. Смеются до слез. И кричат:
— Пляши!
