от солнца и зноя оттенком.
По-над дорогой с потешным мельканием носились красавицы-бабочки, в кустах перекликались трясогузки, где-то справа одинокая чайка заходилась в крике, напоминающем заливистый смех. Испуганная стайка ворон снялась с насиженного места. Мягко шурша крылами, птицы вспорхнули в сторону леса. Огромный оркестр кузнечиков затянул в полевых травах свою тягучую, задумчиво-монотонную оперу.
«Господи, скорей бы уж!» – закралась в голову учителя фехтования, не вполне понятная, но отчетливо тоскливая мысль.
Глава тринадцатая
Ротонда, вот уже много лет служившая сиятельному семейству Арсентьевых местом летнего отдохновения, молодому человеку по первому впечатлению решительно не понравилась. Он надеялся увидеть картину необузданной природы. Непроходимая лесная чаща, густое сплетение над головой сосновых сучьев, река бурным потоком, рокочущая у подножья крутого обрыва, а тут обыкновенный европейский парк. Не Сибирь, а какая-то Стрельна. Стоило ли, право, ради этого пересекать половину огромной державы?
Иван Карлович заподозрил неладное еще на подъездах, когда в просветах между деревьями замелькали суетливые фигурки слуг и где-то тоскливо заговорила скрипка. Стало ясно, к прибытию бар готовились.
Минутой позже упряжки вылетели на пологий берег Тобола, свернули с дороги влево, еще немного прокатились, замедляя бег, и остановились почти у самой воды. Первое что услышал Фальк, как только умолкло проклятое ведро, был тихий, убаюкивающий плеск речных волн.
Он огляделся. Гигантский ковер разнотравья был укрощен рукой человека и напоминал скорее газон. В центре рукотворной площадки угадывалась едва заметная тропинка с посаженными по ее краям пурпурными цветами, именуемыми в простонародье степными ромашками, а в светских кругах более известными, как итальянские астры. Тропинка, делая причудливые витки, вела к сказочной беседке.
То была уютная ротонда с выпуклым куполом горохового цвета и белоснежными деревянными колоннами, увитыми в основании затейливой резьбой. Внутри по бортикам ютились не окрашенные, но гладкие, полированные скамьи, по центру монолитом громоздился широкий эллипсоидный столик. Удобнейшее строение, дающее изможденному путнику покой и тень в жаркие погоды.
А что за дивный вид открывался оттуда!
Глянешь в одну сторону и тотчас очаруешься темно-зеленным бархатом старинных елок, застенчивыми кудрями берез, в другую – узришь изгиб неспешной водной глади, серебрящейся в горячих солнечных лучах. Невольно залюбуешься пенными гребешками волн, то замирающими в стеклянной неподвижности, то вздымающимися каскадом голубоватых брызг.
Противоположную сторону реки нарочно оставили попечению дикой стихии. Там зеленела во все стороны на сто шагов густая, пышная осока. Шуршал камыш, по виду сухой и ломкий.
Учитель фехтования шагнул прочь со скрипучей подножки, со вздохом окинул взглядом регулярные очертания раскинувшейся панорамы и с плохо скрываемым в голосе разочарованием промолвил:
– Вот тебе и приют задумчивых дриад!..
Раздался детский крик, полный восторженности, какую редко можно встретить во взрослом человеке.
– Татьянка! Татьянка! – заливался малец, описывая круги подле своей старшей подруги. – Гликося какая тут красота! Побёгли к речке, а?
Девушка улыбнулась. Спохватившись, покосилась на Софью Афанасьевну, та как раз спускалась с кареты, опершись тонкой рукой на ладонь подоспевшего лакея.
«Сейчас, вероятно, барчука приструнят его грозные воспитатели», – подумал Иван Карлович, но ошибся.
Молодая княжна ограничилась мягким замечанием, дескать, извольте, сударь, впредь говорить «посмотрите» и навеки позабыть это ваше ужасное «гликося». Служанка и вовсе проявила озорство натуры, припустив вниз по дорожке с громким восклицанием: «Побёгли! Побёгли!». Сын полицейского чиновника с энтузиазмом подхватил призыв и порывистым клубком бросился ей вслед. Скучные взрослые остались в компании друг друга.
– Любезный Иван Карлович, – приблизилась к петербуржцу Ольга Каземировна, – не угодно ли сопроводить даму к ближайшей рощице? Вы, безусловно, помните о моем намерении произвести оценку местной древесины? Покамест слуги приготовят яства, да соберут на стол, мы с вами сможем скрасить ожидание легким променадом! Совместить приятное, с полезным.
– Ничто иное не доставило бы мне большего удовольствия, – поклонился Фальк, позволяя купеческой вдове взять себя под руку. – А разве несравненная Софья Афанасьевна и господин Мостовой не отправятся с нами?
– Вы же не боитесь остаться со мной наедине, господин штаб-ротмистр? – рассмеялась пани Листвицкая и, обернувшись к девушке, произнесла. – Скорее идемте, милая, дорогая Софи! Надеюсь, вы не найдете мое общество слишком скучным? Ну, что поделать, торговля – занятие малообольстительное.
Алексей Алексеевич, формально оставшийся без приглашения, сделал вид, что обижен. Однако после короткого раздумья все же присоединился к остальным.
С какое-то время все четверо шли в безмолвии, точно заколдованные переставляли ноги, удаляясь от ротонды в сторону близкого бора. В спины им неслась протяжная песня измученной скрипки.
– Скажите, как долго вы намереваетесь испытывать надо мной чувство тайного превосходства? – ни к селу, ни к городу выдала Ольга Каземировна.
– Простите? – удивился Фальк.
– В этом сегодня укорил меня покойный супруг. Ну, во сне, понимаете?
– В самом деле?
Фальк никогда не понимал и не любил женской привычки обращать внимание на сновидения. Ведь лучшие умы человечества давно уже твердят, что сны – это не более чем пустые образы, диктуемые подсознанию утомленным за минувший день разумом. Словно какая-нибудь промышленная отработка на железоделательной мануфактуре.
– Вот я вас теперь, Софьюшка Афанасьевна, предварила насчет непривлекательности купцовского-то дела, а сама смотрю, батюшки-свет, чисто зеркало мне поднесли. Гляжу как будто на вас, а вижу себя, только лет двадцать тому назад. Та же стать, та же сила… то же жгучее ко всему мужскому любопытство. То же гнетущее стремление встать с представителями, так сказать, сильного пола наравне, а того желательней – превзойти. Отсюда и зародилось со временем чувство тайного над мужем превосходства. Пока живой был, тенью за ним вертелась, все думала, науке управления обучиться. И ведь казалось дурёхе будто о многом на свете понимаю куда лучше него, дескать, только дай мне встать к правилу корабля, именуемого «Коммерцией», и трюмы его тотчас доверху наполнятся золотыми россыпями и самоцветными каменьями. Какое! На деле все вышло совершенно иначе, худой из меня получился флибустьер. Со стороны взглянуть – тишь да гладь, парус судна по-прежнему белоснежен и вымпел весело полощется на ветру, а изнутри… дно давно налетело на рифы, через пробоины в бортах хлещет морская вода и команда мертвецки пьяна.
Внимая этому рассказу, Иван Карлович озадаченно хмурился. Второй раз за сегодняшний день малознакомый человек пускался в откровения. Что это? Пресловутая провинциальная непосредственность или очередной спектакль на публику?
– Став хозяйкой мануфактуры, я сделалась почти старухой, господа, – продолжала купчиха. – Каждый мой день стал протекать в бесплодных хлопотах. Чуть свет тащишься в контору, минуя мерзкие заводские лачуги и зловонные корпуса, сидишь там каменным истуканом часы напролет над письмами и бухгалтерскими книгами; читаешь, делаешь пометы, а после, у крыльца, встречаешь просителей человек тридцать.
