Холонев?
В слух же он произнес:
– Благодарю вас, занятие было успешным.
– Отрадно слышать-с! Отрадно! Выходит, слухи о вашей невероятной прыткости… Я хотел сказать, о вашем профессионализме, ничуть не преувеличены! Браво-браво-браво! – далее елейный спутник Ивана Карловича заговорил еще более сиропным тоном и даже доверительно взял молодого человека под локоток. – Скажите, сударь вы мой, как долго продлится обучение…
Договорить Алексею Мостовому не пришлось. Бричка миновала территорию арсентьевской усадьбы и выкатила на широкий большак, в самый раз разъехаться двум телегам, да загромыхала так яростно, что Фальк перестал слышать даже собственные мысли.
Источником грохота оказалось огромное проржавевшее вдоль и поперек ведро, зачем-то привязанное к задку повозки. Ведро угрюмо хлопало и скрежетало, скрипело и звенело на каждой кочке, то есть практически без умолка. Машинально обернувшись на шум, Иван Карлович увидел нечто более любопытное, нежели надоедливая жестяная погремушка. По проселку бежали двое – мальчик и женщина. Они изо всех сил размахивали руками, тщетно пытаясь привлечь внимание удаляющейся кавалькады.
***
– Эй, стой! Стой, кому говорят? Да остановись же ты, черт! – закричал Фальк, замахиваясь на кучера, и привстал на сиденье, чтобы подать знак о вынужденной остановке карете, идущей впереди.
– Стой, Дениска! Поставь лошадок, а ну! – поддержал товарища господин Мостовой, хотя в этом уже и не было необходимости, кучер пыхтел и чмокал губами, во всю стремясь сбавить скорость и осадить гнедых.
Остановилась и карета. Дверцы ее открылись и наружу поспешили выглянуть две любопытные женские головки: золотая и пепельно-черная.
Жуткий грохот, к невероятному облегчению Ивана Карловича, в сей же миг стих и стало возможным разобрать крики бегущих.
– Софья Афанасьевна… ваше сиятельство… мы с вами… постойте… ваш брат велели… Софья Афанасьевнааааа… – взывала молодая женщина.
Ей вторил детский мальчишеский голосок:
– Софииии!.. Меня… подождите меня… это я… Егорий…
Отставной штаб-ротмистр прищурился против солнца, приставив ко лбу руку, затянутую в лайковую перчатку, и уже через миг узнал в тонюсенькой девичьей фигурке ту самую горничную, что сопровождала его утром. Ненормальную, бросающуюся на незнакомых людей с объятиями и поцелуями. Молодой человек неожиданно поймал себя на том, что улыбается.
Рыжеволосая служанка держала за руку мальчонку в матроске и коротких детских панталончиках. По виду ему было лет шесть или, может, семь. Не более.
– Ба! Георгий Константинович, собственной персоной, – протянул Алексей Алексеевич, указывая пухлым пальцем на ребенка. – Здравствуйте, милый юноша! Сколько лет, сколько зим! Вас, верно, папенька прислал, с нами на природы-с? Оно и правильно-с, оно и верно-с! К слову сказать, и для моциона, и для аппетита чрезвычайно пользительно-с! Айда к нам, с господином штаб-ротмистром, ну, взбирайтесь же скорей. И даму свою прихватите!
Судя по выражению лица, паренек ответной радости от встречи вовсе не испытывал. Покрепче ухватив Татьяну, он насупился и поспешил пройти к княжеской карете, остановившейся всего в нескольких саженях впереди.
Шествуя мимо брички, девушка смущенно покосилась на мужчин. Пожалуй, в движениях женщины было что-то неестественное, не с первого взгляда бросающееся в глаза. Фальку не понравилось, как она берегла правый бок, едва заметно сжимая тонкие губы при каждом шаге.
– Софья Афанасьевна, матушка! Вот-с, как изволите видеть, нас с Георгием Константиновичем к вам, то есть с вами отправили. Константин Вильгельмович покорнейше просили сынка ихнего на прогулку, значит, взять. А меня, стало быть, назначили нянечкой.
– Это Константина Вильгельмовича Вебера, пристава, слышите, единственный сынок, – зашлепал своими мясистыми губами Алексей Алексеевич прямо над ухом штаб-ротмистра.
– Да-да… благодарю вас, я догадался.
– А?
– Говорю, merci (франц. «спасибо») за разъяснения!
– Девка-то! Девка! Вы видели, сударь? – не унимался толстяк. – Нет, ну чисто ягодка! Хороша бестия, ой, хороша-с!
– Послушайте, – не выдержал петербуржец, – прекратите, в конце концов, дергать меня за рукав. Я и без того вас превосходно слышу.
Мостовой шутовски поклонился, поспешно прикоснувшись к груди ладонью, дескать, умолкаю-умолкаю и примирительно проворковал, не выказав в ответ на резковатый тон собеседника ни тени обиды:
– Пардону просим.
Не прошло и пяти минут, как все снова уселись на свои места и экипажи отправились в путь.
Егория или, верней сказать, Георгия Константиновича усадили к дамам в карету. Татьяне предложили место подле Ивана Карловича, который с одной стороны по-прежнему тяготился близостью господина Мостового, в прямом и переносном смысле, а с другой – теперь еще и терзался размышлениями о причинах столь неожиданного появления служанки. Прогулка с мальчишкой очень уж смахивала на предлог. Любопытство также вызывала личность человека, способного наносить удары беззащитным девчонкам, причем так, чтобы последствия оных оставались для окружающих не заметными. Кто, любопытно, пересчитал ей ребра? Уж не Вебер ли? А, может, Холонев? Сам князь?
Ко всему вновь распоясалось неуместное чувство такта. Как говорят англичане, настоящий джентльмен и перед лицом трудностей остается, прежде всего, джентльменом. Для человека подобного рода деятельности переживания о деликатности были совершенно не уместны. Не профессиональны.
В первый миг молодому человеку стало немного не по себе от одной только мысли, что девушка будет находиться совсем рядом с ним. Касаться его плечом, коленом. Ведь этакое «бельфам» совершенно выходит за рамки приличного, подумать только! Того хуже были беспрестанные и бесстыжие взгляды малопочтенного Алексея Алексеевича, которые тот украдкой и, как ему казалось, неприметно бросал на молодую женщину.
По прежней петербургской жизни штаб-ротмистру очень хорошо был известен этот нехороший блеск в глазах мужчин, этот судорожный пламень, разгорающийся в них при виде всякой привлекательной особы. О, то был не тот огонь, что грел и созидал. Напротив, жар преисполненный природой разрушения, голодный и болезненный! Фехтмейстер накрепко заподозрил, что господин Мостовой – человек приземленной породы, без романтического и восторженного оттенка в мыслях. Или того хуже – сладострастник.
Однако конфузная ситуация разрешилась сама собой. Татьяна предпочла коляске козлы, а обществу господ кучера Дениску. С тихим оханьем взгромоздившись на облучок и усевшись подле приятеля, служанка тотчас завела с ним непринужденный разговор.
Странное дело, но Фальк даже ощутил некоторое подобие ревности. Впрочем, моментально поставил себя на место, мысленно пригрозив самому себе кулаком.
Между тем бричка, растарахтевшаяся с прежней удалью, вслед за каретой пересекла внушительный потопной мост, продавливая почерневший от непогод и искривившийся бревенчатый настил к самой воде, миновала реку Тобол, и углубилась в дикие края. Могучий сосновый бор, точь-в-точь такой, какой проезжали с доктором Нестеровым давешней ночью, только по дневному времени совершенно не жуткий, перемежался с березовыми подлесками, те сменялись сжатыми полями, затем по краям дороги вновь вырастали деревья. Всюду стоял высокий бурьян да конопля, молочай и лопухи в человеческий рост. Все это к сентябрю приобрело темно-бурый цвет, с рыжим
