рыбу. А что там рыба, рыба однообразная: хариусы, по нашему – харюза.
Порылся, осмотрел улов отец, из рюкзака не вынимая, и сказал:
– И стоило ли угробляться!
Он сказал – у нас мимо ушей: так говорил отец всегда, сколько и кого бы мы ни добыли, будь там ёрш, нельма, таймень или осётр пуда на три. Сам отродясь ни блесны, ни удочки, ни иной какой рыболовной снасти в руках не держал, рыбки малой из воды за всю свою жизнь не извлёк, но оценить и вышутить чей-то, особенно наш, улов возможности отец не упускал, сравнивая его, вероятно, со своей воображаемой добычей: вот если я бы, мол, пошёл… Как-то ранним зимним утром отец, думая, что я сплю, расхаживал по сумеречной, натопленной избе и, потешно – для меня совершенно в диковинку – гримасничая, вытворял странные телодвижения, напоминая мне эстрадного шамана Махмуда, – я понял: на берегу отец, он удит, едва-едва удерживает в руках в дугу согнувшееся удилище – он тянет огромную рыбину, какую никто в Каменске, никто из его знакомых вообще ещё не ловил и вряд ли когда поймает. Маскируя смех кашлем, втиснулся я лицом в подушку – и рыбина сорвалась. Поймал её отец позже, нет ли, не знаю; наверное, поймал, не отступился бы – «настырный сибиряк». Но снова к вечеру тому:
А дома на столе тем временем нас всех «с устатку» ждала медовуха. Чуден с медовухи хмель, смутен от неё разговор – сто лет не киснуть бы напитку этому. А если сразу про разговор, то так: все застольные речи в нашем доме, как бы светло и благодушно они ни начинались, завершались, как правило, явным – со стороны, несомненно, смешным – раздором, но уж виной тому не медовуха. Беседа наша обычно и непременно съезжала на проторённую отцом дорожку, из колеи которой нам с братом никак не удавалось выбиться, хотя я, по правде говоря, старался больше буксовать, чем следовать стремглав за ними, а брат – тот пробуксовок не терпел и только рвал постромки. Прежде чем вывести нас на проторённую им дорожку, отец безвинной, казалось бы, фразой «слышал вчера по радио», или «на днях в газете прочитал», – как бы накидывал на нас уздечки и гикал: ну-ка, ребята, мол, вперёд! – а у нас уж и удила в зубах, губы рвут. А сама дорожка была такой: капитализм – социализм – империализм как высшая и конечная стадия капитализма (тут всё по классикам, адаптированным лектором), затем – американцы и русские, к ним же и блоки НАТО и Варшавский договор (тут по программе «Время», прочим новостям и по газетам – «Правду» отец почему-то не выписывал – «Известия» и «Сельская жизнь») и, конечно же, советская власть (а тут, уже в запале, на простом подручном материале: Каменск, Ялань, Гвардеевка и Елисейск, народ и местное начальство). Кто-то из нас неосторожно говорил отцу:
– Да нет, ну просто несерьёзно, ты же там не был, ты же не знаешь – как там.
Отец ёрзал по стулу и отвечал:
– Да тут и знать нечего, – после чего вскакивал вдруг, бросал на стол, не попадая в пепельницу, папиросу и кричал: – Ну а вы-то, вы-то, сопляки мокроротые, там, что ли, были?! Нет! – кричал он. – Дак и не веньгайте! Ага. Только и знаете своё хаять, умники, а чужое, пусть хоть говно, хвалить, а сами вон институты, университеты кончаете, штаны по сотне рублей носите, хлеб белый с маслом до отвороту жрёте! Я в семь лет уже боронил, с коня, скотский род, не слазил! Вот смешно-то!
– Так время не то, – говорили мы.
– Дак вот то-то и оно-то, что время не то! – кричал отец. – У нас там, в правительстве-то, тоже не дураки, наверное, сидят! – кричал он. – Не дурнее, поди, вас и всех ваших Труманов, да Фордов, да… как их там, хрен и упомнишь!
И там же, среди разговора: маячит нам мама, знаки подаёт, чтобы перестали мы с ним спорить и разошлись по разным сторонам, но власть пьяного, тупого разговора сильнее нас, сильнее желания угодить маме и, уж конечно, сильнее сна – сна от таких дебатов ни в одном глазу.
Дорожка как-то сама собою обрывалась, и отец, не поглядев ни влево и ни вправо, вылетал с разгону на тракт, назывался который так: Бог. Отец уже не сидел, его, как ветром лист, по комнате мотало. Налитыми кровью глазами строгал он нас, как рубанком плашки, и декламировал:
– Ну, мать вашу, ну… я прямо и не знаю… ну вы же вроде грамотные, а почему же, скотский род, такие дураки-то! Ну кто Его, Бога вашего, где видел? Старухи чокнутые – те ещё, дак может! И те, бемозглые, по глупости своей!
– Ну нет, допустим, – говорил Николай, желая быть понятым, – но ведь и… атом ведь никто не видел, однако есть он.
– Ты хрен с редькой не путай! – кричал отец. – Атом вон запрягли и едут, льды вон колют в океане, а на Боге только попы слабоумных прихожан после получки развозят! Опиум же! О-пи-ум – как не понятно! Ваня вон, китаец, с Настей своей накурятся, дак не то что Бога, а и море в Каменске видят! – и ещё кричал он: – Ты скажи, ты мне скажи-ка, ты в Него, в Бога, веришь, а?! Или так просто, несёшь чё в голову взбредёт, лишь бы перечить?!
– Нет, – говорил Николай, – в том смысле, в котором спрашиваешь, нет, но я не могу, как ты, и отрицать Его.
– Ну, скотский род! – взрывался отец. – Вот в этом все вы – ни то и ни сё!.. Зачем же учат вас по стольку лет, если поповская и вашингтонская пропаганда вас как котят слепых!.. – взрывался отец и выбегал, саданув дверью, на улицу, садился на облако и уплывал. Но тут же, поблизости где-то, спрыгивал с облака и возвращался домой с новыми, как ему казалось, неопровержимыми аргументами вроде:
– А спутники-то в космосе! – Или: – А чё же ваш Бог струхнул и космонавтам там не показался, какой ведь случай: не Он сюда, а к Нему прилетели! – взял бы да турнул оттуда их как следует, чтобы не тарахтели… если хозяин-то всему! – и так несколько раз, пока мы, притомившись, устыдившись глупости своей и уступив наконец уговорам мамы, в очередную прогулку отца на облаке за аргументами, не уходили в свою комнату и не ложились спать. Отец объявлялся и уже в одиночестве, до тех пор пока утреннее солнце не убаюкивало его, вещал за столом
