— Ты рад, Баптист, правда? — проговорил граф, взяв руку старика и крепко пожимая ее.
Герье почувствовал, что и у него самого как будто что-то щекочет у глаз и навертываются слезы.
Он хотел еще что-то прибавить, но не договорил, махнул рукой и вышел из комнаты.
— Вот он видел все! — показав ему вслед и справившись со своими слезами, произнес граф. — Он видел, как в наш дом ворвались санкюлоты, бесчинствовали там, схватили мою жену, одну из девочек столкнули с окна, со второго этажа на мостовую, будто случайно, а другую скинули с лестницы, так что она разбилась о каменные ступени!
Жену мою толпа пьяных баб повлекла в Версаль с диким пением марсельезы, требуя, чтобы и она пела вместе с ними, и за то, что она не сделала этого, ее гильотинировали!
Большинство челяди, служившей у нас, было заодно с санкюлотами. Людей, оставшихся верными, они избили до смерти, а Баптиста, который пользовался среди них большим уважением и даже любовью, они не решились тронуть, но только связали и заставили смотреть на издевательства над моею женой и на убийство моих детей, а потом отпустили на волю, с тем чтобы он отправился ко мне и рассказал обо всем виденном.
Об участи моей старшей дочери он не мог ничего узнать. Мы с ним, переодетые, из Вероны пробрались в Париж, но нашли там от монастыря одно только пожарище.
Все, что мы могли узнать об участи монахинь и бывших в монастыре на воспитании девушек, что часть их успела скрыться, а над большинством толпа надругалась. Никаких следов моей дочери я не мог доискаться и не слыхал о ней ничего!
XLVII
Рассказ графа произвел на Герье угнетающее впечатление благодаря своему неподдельному трагизму, но вместе с тем в уме доктора надвинулась унылая дума и завладела его мыслями.
Теперь он узнал, кто была девушка, в которую он влюблен с первого взгляда, и то, что он узнал, повергло его в уныние.
Она оказывалась дочерью французского аристократа, носившего, судя по гербам на ливрее его человека, титул герцога, проживавшего только в Митаве под именем графа.
Герье видел, что этот герцог, несмотря ни на что, гордо держался своего достоинства, и пока только это достоинство и оставалось у него, но он твердо высказал Герье, что надеется на лучшие времена, когда король вернется в Париж, а вместе с ним вернется, значит, и сам он, герцог.
Бедному же женевскому доктору, каким был Герье, далеко было до дочери аристократа, и это он почувствовал сейчас же, как узнал об ее происхождении.
Однако когда человек желает чего-нибудь, он непременно поддерживает себя надеждою, как бы недостижимо ни казалось его желание. И чем яснее эта недостижимость, тем необходимее становится надежда.
Так было и с Герье. Надежда его заключалась в том, что все-таки он первый привез графу Рене сведения об его дочери; в этом он видел как бы перст судьбы, на который влюбленные вообще всегда готовы рассчитывать в своих мечтах.
Однако, прежде чем думать о будущем, нужно было рассудить о настоящем, и прежде всего найти молодую девушку.
— Прежде всего, — начал доктор Герье, — значит, надо спешить в Петербург, чтобы как можно скорее вырвать вашу дочь из рук этого старика.
Граф так и впился глазами в доктора.
— Какого старика? Расскажите мне по порядку, где и как вы видели ее?
Доктор Герье стал подробно рассказывать; граф слушал, словно впитывая в себя каждое его слово.
— Странный человек — этот старик Авакумов! — сказал он, когда Герье кончил.
Граф совершенно правильно запомнил фамилию и произнес ее по-французски, но без ошибки.
— Странный и нехороший человек, насколько я могу судить, — подтвердил Герье.
— Но как же она попала к нему?
— Этого я не могу знать, граф!
— Медлить нельзя, — заговорил граф, — и я завтра же испрошу позволения короля и отправлюсь в Петербург.
— Я с охотой последовал бы за вами… — начал было Герье, но граф перебил его.
— И я вас взял бы с собой, — проговорил он, — но этого нельзя; нельзя потому, что вы не можете и не должны оставить эту барыню!
Сам-то Герье знал отлично, что ему нельзя оставить госпожу Драйпегову, потому что сейчас не мог вернуть ей деньги за свой проезд, но он невольно удивился, откуда знает об этом граф.
У того, однако, оказались совсем другие соображения, по которым граф находил необходимым присутствие доктора в Митаве.
Дело было вот в чем.
— Если я уеду, — стал объяснять граф, — то здесь, возле короля, никого не останется из посвященных, и я не могу никому сообщить сведения, полученные мною от нашего общества, потому что имею право делиться этими сведениями только с тем, на кого мне указывают, как в данном случае, например, на вас. Таким образом, здесь необходим человек, который следил бы за этой госпожою и не допустил бы ее сделать зло, задуманное ею. Если бы вы уехали, мне нужно было бы остаться здесь и, как это ни было бы трудно, принести в жертву долгу свое личное дело.
— Я фактически не могу уехать отсюда, — поспешил его успокоить Герье, — потому что у меня нет на это средств!
— Средства не Бог весть какие нужны для этого, и они нашлись бы! Вопрос не в них, а в гораздо более серьезном: мне нужно быть покойным, что я оставлю в Митаве человека, на которого могу положиться, что он не допустит, чтобы совершилось злое и нехорошее дело! Возьмете ли вы это на себя?
— Что же я должен делать? — спросил Герье.
— Заранее сказать ничего нельзя! Надо поступать сообразно с обстоятельствами, и это вам будет не особенно трудно, потому что вы будете при этой госпоже.
— Но сумею ли я?
— Сумеете, если захотите.
И граф так умоляюще посмотрел на Герье, видимо, ему так хотелось, чтобы тот успокоил его и чтобы этим дал ему возможность уехать завтра же в Петербург, что доктору стало ужасно жалко графа. Решась, он вдруг произнес с убеждением:
— Хорошо! Будьте покойны, поезжайте и дай вам Бог удачи!
Искренняя радость выразилась на лице графа, и он с чувством пожал руку Герье.
Тот записал ему все необходимые в Петербурге сведения, записал и подробный адрес Варгина, сказав, что это — его приятель, на которого граф может положиться.
Затем они простились, граф проводил доктора до дверей столовой, а в «вестибюле» Баптист ждал выхода гостя с верхним его платьем на руках, с неукоснительной важностью исполняя обязанности лакея.
Он помог одеться Герье, как будто ничего не случилось, и на строгом, невозмутимом лице его выражалось одно только почтение.
Отворив дверь, Баптист отвесил доктору низкий, торжественный поклон.
