— Почему ты так думаешь?
— Ну, вот дырка на лацкане.
— Да, похоже на то. Нас предупредили, что в этом поезде едет рейнджер из Эль-Пасо. — Полицейский осторожно вытянул из-за сморщенного ремня револьвер. — Ну и древний же «ремингтон» у него. Что? Ну и ну, смотри! Барабан пустой! Нет, он не рейнджер. Сам посуди, стал бы ты таскать бесполезную железку на себе? Бросил бы в сумку. Когда сутки напролет ходишь обвешанный оружием, будешь рад любому поводу, чтобы отдохнуть от него. А вот когда какой-нибудь фермер едет в ночном поезде, он сунет пушку за ремень, чтобы всем было видно.
— Зачем же носить разряженный револьвер?
— Так легче, чем с патронами. А со стороны не видать, что пустой. К тому же эти стволы вообще имеют дурную славу. Никогда не носи его за поясом, дружище. А если сунешь, то хотя бы вынь патрон из барабана и оставь под бойком пустую камору. Сколько было случаев, когда «ремингтон» отстреливал яйца своему хозяину!
— Не слыхал о таких случаях.
— Честно сказать, я тоже. Но все равно, этот парень — не рейнджер.
По толпе, стоявшей поодаль, вдруг прокатился ропот. Там явно произошло что-то такое, что заставило всех ненадолго отвернуться от трупов.
Захар с сожалением накинул одеяло на оскаленное черное лицо и прислушался к голосам.
— Прокламации!
— Их там полно, вдоль пути!
— Наверно, их разбрасывали через окно.
— Да нет, их взрывом разметало!
— Что там? Читайте громче, не слышно.
«…Я скажу вам прямо и откровенно: я за насилие. Если вы используете против нас пушки, мы будем использовать динамит. Позвольте вас заверить — я умру на виселице, счастливый от того, что тысячи услышавших меня не забудут моих слов. И когда вы повесите нас — попомните мои слова — они будут кидать бомбы! И с этой надеждой я говорю вам — я презираю вас! Я презираю ваш порядок, ваш закон, вашу власть, подпертую насилием. Вешайте меня за это!
Ганс Линге, рабочий».
— Да это же чикагские анархисты!
Захар, услышав это, сплюнул от досады. Он проспорил сигару. Когда они сочиняли прокламации, Тихомиров предложил этот текст из старой газеты. А Захар утверждал, что сейчас, спустя шесть лет, да еще тут, в Техасе, никто и не вспомнит о несчастных анархистах, которые забросали бомбами полицию в Чикаго. Поспорили на сигару. И Тихомиров, получается, выиграл.
— От руки написано! Мерзавцы не боятся, что их найдут по почерку!
— Это всё немцы. Немцы народ мстительный.
— Надо было тогда повесить не шестерых, а в десять раз больше!
Приехавший шериф распорядился:
— Соберите эти бумажки, все до единой. Может быть, они имеют отношение к взрыву.
— Да уж, может быть! — насмешливо отозвались ему сразу несколько голосов.
— А может быть, и нет! — возвысил голос шериф. — Они могли тут валяться и раньше. Разберемся!
Захар подошел к группе полицейских, что возились над женскими трупами. Заглядывая через их спины, он пытался рассмотреть лица погибших. Копоть и корка запекшейся крови могут исказить лицо до неузнаваемости, поэтому Захар больше надеялся на осмотр тела. Он помнил, что у Муравьевой на шее поблескивала цепочка. Возможно, она носила на груди медальон, а то и крестик с образком. «Все они кричат, что атеисты, а крестик-то носят, — думал он, следя за тем, как полицейский сдирает обгоревшие куски платья, словно луковую шелуху. — Вон Гаврила-то Петрович не может спокойно пройти мимо церкви, хоть самой простецкой. И неважно ему, протестанты там, не протестанты. Крест есть — и ладно. Зайдет, помолится, и вроде легче ему становится. Мне бы так…»
— Что там у нее на груди?
— Сейчас доберусь. Ага, кошелек. Я так и знал.
— Ну и несет от них, — отворачиваясь, пробормотал полисмен. — Что за вонь такая?
— Больно ты нежный. После взрыва всегда так воняет. Тебя бы на шахту… Так, что там у соседки?
— За пазухой пять баксов, других бумаг не обнаружено.
— Бумаг и не будет. Не тот народ, чтоб с бумагами ездить.
— Как же их опознать? — спросил Захар.
— Родня опознает. Кто знает, что родственник ехал в этом несчастном поезде, тот к нам явится на опознание.
— А правду говорят, тут ехал рейнджер с каким-то арестантом? — спросил Захар.
— С арестанткой, — поправил его полисмен. — Но сейчас не разобрать, кто тут вольный, кто арестованный.
— Все они сейчас вольные, — добавил тот, который больше всех страдал от вони. — Навеки освобожденные.
Захар вернулся к Тихомирову, открыл свой саквояж и достал сигару.
— Держи, Гаврила Петрович. Ты выиграл. Про анархистов еще помнят.
— Будешь знать, как со мной спорить.
— Да уж буду знать. А вот Муравьевой там не видно, — как бы невзначай добавил Захар.
— Что-что?
— Я вот думаю, — продолжал Гурский, — что-то здесь не то. Вроде, она там, я по комплекции вроде бы узнал. Потом гляжу — а руки-то у нее свободные. Понимаешь? Я вот чего думаю-то. После всяких этих дел тот мужик непременно наручники на нее надел бы. Потому как одному за ней не уследить. Вдвоем еще куда ни шло, а одному… Ни поспать нельзя, ни по нужде отойти. Тогда что? Прицепить ее наручниками хоть к чему, верно?
— Верно-то верно, — задумчиво протянул Тихомиров. — Но не забывай, что мужик-то русский.
— Полагаешь, могли сговориться?
— Могли. Ой, могли! Чует мое сердце, Захарушка, впустую все наши старания пропали! — Тихомиров вскочил на ноги, опрокинув ящик, и топнул каблуком. — Сговорились! Сговорились они!
— А как же телеграмма? Сказано же было, что сели в поезд…
— Сели? Ты видел, как они садились? И я не видел. И никто не видел! Потому что не было их в поезде, не было!
— Куда ж они делись?
— Сели в поезд, да в другой! Мало ли поездов? Ищи теперь ветра в поле!
— Неужто она смогла его распропагандировать?
— Ох, Муравьева! Ох и баба! — с ненавистью простонал Тихомиров. — Ох и сука! Сговорились они, Захарушка, сговорились! Ну да ничего. Мы тоже не лыком шиты. И не такие загадки разгадывали.
С руками за спиной он принялся расхаживать перед Захаром, туда-сюда, как заведенный, ссутулившись и глядя под ноги. Наконец, остановился, отвел длинные волосы с лица и с усталой улыбкой сказал:
— Мне все ясно. Надо допросить агента, который сажал их на поезд. Пусть скажет точно, на какой поезд он их посадил. Станция задрипанная, не Николаевский вокзал, два-три состава там проходят за день, не больше.
— Я тебе и без агента скажу. Через Мэйсон-Сити идут либо на Сан-Антонио, либо на Денвер. Ну, или из Денвера, но опять же — на Сан-Антонио.
