вершниками. Сражения, впрочем, по сути, и не случилось, Ярославовы новгородцы и варяги сразу как-то дружно подались неожиданному натиску ляхов и обратились в бег. Разгром был полный, много вёрст гнали остатки Ярославова воинства спесивые победители. Когда мало-помалу ратные отхлынули в сторону от места, где лежал со своим скакуном Ивещей, он осторожно шевельнулся, выпростал ногу из-под крупа павшего коня, прислушался и неслышно приподнялся. Рядом догорали остатки разведённого поутру русами костра. Неподалёку, у поворота дороги, притулился к берегу Буга небольшой лесок. Туда Ивещей и рванул, кляня себя и князя Ярослава за неудачливость. У самой опушки наткнулся он внезапно на запряжённую двумя лошадьми покорёженную телегу. Умелыми движениями рук боярин выпряг недовольно ржавших скакунов, вскочил на одного из них, ударил боднями по бокам, крикнув: «Пошла!», и поскакал охлюпкой, без седла, стойно поганый печенег, вдоль реки. Старался умчать подальше от поля брани, от ляхов, которые плотными рядами ушли по Киевской дороге. Это Ивещей понял, увидев на шляхе ископыть[168].
Вдруг он услыхал в густой высокой траве на крутояре у опушки чей-то протяжный стон. Заметил лежащего на спине воина. Спешился, хотел было ударить мечом, сократить мучения несчастного. Да и куда ему деваться с раненым – далеко не ускачешь, попадёшь в полон к ляхам – там обоим им пропадать. Уже вынул меч из ножен, нагнулся над стонущим воином, но вдруг знакомым показалась ему проломленная на груди дощатая бронь и шелом с наносником.
– Майя, ты?! – узнал Ивещей удалую поленицу-богатырку.
– Боярин Фёдор! – Уста раненой девушки тронула слабая улыбка. – Кончаюсь я, помираю! Копьё вражье насквозь прободило!
Она снова застонала. Ивещей развязал ремешки, осторожно снял с неё бронь. Рана, воистину, оказалась страшной, вся рубашка девушки была в крови.
«Кажись, кишки выворотило!» – Боярин осторожно поднял Майю, взял её на руки и спустился к берегу Буга.
Он долго промывал рану чистой водой. Майя, закусив губы, терпела, когда он вытаскивал из её живота обломок вражьего копья.
Девушка тяжело, с надрывом, дышала. Ивещей сидел с ней рядом и почему-то забывал в эти тягостные часы, что рядом – ляхи, что надо ему бежать, не вспоминал про былые свои хитрости и переветы. Впрочем, всё это – он чувствовал – к нему ещё вернётся.
В сумерках, оставив раненую, боярин снова поднялся на яр и отыскал вскоре небольшую деревушку, которую, видно, ляхи не заметили и проскочили стороной. Майю вместе с мужиками Ивещей погрузил на телегу. Когда доставили раненую в одну из изб, сказал старухе-знахарке:
– Вот тебе, бабка, пенязи. Коли выживет наша поленица, она тебя отблагодарит. А коли помрёт, схороните у себя на погосте.
Не дожидаясь утра, ускакал боярин в сторону Киева. Дорогой, как ехал, думалось с досадой:
«Зря я за сего Ярослава уцепился. На рати некрепок. Надо ко Святополку вертаться. Скажу: под Новым городом полонили меня тогда».
В стольном Ивещей первым делом попытался отыскать Володаря, но найти его не смог. Тогда явился в Десятинную церковь, к епископу Анастасу.
Бывший Владимиров любимец, в шёлковой лиловой рясе и клобуке[169] с окрылиями, важный, опирающийся при ходьбе на посох с ликами святых, с панагией[170] и большим золотым крестом на груди, весь был исполнен надменности и самодовольства.
– Ты бы, святой отец, замолвил обо мне словечко перед князем Святополком. Мол, верен тебе, неволею у Ярослава оказался.
– Молиться тебе надо более, заблудшая твоя душа, – важно, словно с амвона говорил, ронял в ответ слова Анастас. – Грешен ты, боярин. Вижу, кривы пути-дорожки твои. От одного князя ко другому бегаешь. Не годится тако. Кто ж не знает, как под Любечем ратников князя Святополка ты сёк?
– Дак не по своей же воле. – Ивещей от деланого умиления едва не пустил слезу. – Отобрал бы у меня Ярослав волости…
– Вот! – изрёк, подняв вверх перст, епископ. – Волости! Корыстолюбив ты, сын. Юдоль земная, помыслы грешные овладели душою твоею! Вот оно! А ты к Господу возопи, колена пред иконами преклони, слезу оброни, о высоком, о вечном помысли! Что там богатство? Что ценности?
Понял Ивещей, что кроется за словами Анастаса. Ответил коротко:
– Еже поможешь, отче, двадцать гривен дам на церковное устроение!
Анастас виду не подал, кивнул токмо:
– Вижу, что ты, боярин, воистину полон искреннего раскаяния. На богоугодное дело гривны жалеть не следует.
На том они расстались, и вскоре уже сидел боярин Фёдор Ивещей в княжеской думной палате в первом ряду. С Володарем, правда, былой дружбы не наладилось, холодно встретил его нынешний краковский кастелян, заметил лишь, усмехнув криво, когда повстречались единожды в переходах дворца:
– Всё бегаешь, боярин, всё переветничаешь.
– Кто б баял, – угрюмо пробормотал в ответ Ивещей, зло осклабясь.
На этом короткий их разговор и окончился. Разошлись друзья-вороги, и каждый стал помышлять о себе.
…Без малого три месяца стояли ляшские ратники в Киеве. Союзников своих – немцев, которых дал ему в помощь король Генрих, и венгров – Болеслав отпустил домой, а своих воинов определил на постой по русским городам – во Вручий[171], в Любеч, в Переяславль, в Белгород направлены были отряды поляков, которые без стеснения грабили мирных жителей, отбирая у них последнее добро и скот. То же самое творилось и в Киеве. Когда же вновь посаженный на стол Святополк принялся жаловаться тестю о притеснениях, Болеслав не стал его даже слушать. Вообще он распоряжался в Киеве сам, Святополка же держал за какого кастеляна или посадника. В спеси своей и чванливости не замечал польский властитель злобных чёрных очей зятя. И как оказалось, зря.
Фёдора князь Святополк вызвал к себе внезапно поздно вечером. Сидели вдвоём при свете лучины в одной из маленьких камор дворца, пили холодный пенистый ол, думали, как быть.
– Совсем обнаглел проклятый лях, – жаловался Святополк. – Бесчинства одни творит. До того дошло, что в Любече простой люд поднялся, нощью всех ляхов, коих туда на постой определили, перерезал, яко кур. Вот думаю, ума не приложу, как от ляхов нам избавиться. Может, посоветуешь что? Опытен ты, боярин. Как бы нам сделать, чтоб утёк тестюшко мой в свою Польшу болотную?
И присоветовал ему шепотком лукавый Ивещей:
– Тут и думать особо нечего. Как в Любече, так надо… чтоб везде было. И в Белгороде, и во Вручии, и в Родне. И в Киеве самом. Испугается тогда Болеслав, уберётся подобру-поздорову.
– Что, опять убийства, кровь?! – ужаснулся Святополк.
«А когда братьев убивал, не кровь была рази?!» – хотел ответить ему боярин, но удержался. Сказал по-иному:
– Что делать? Коли такое творят…
– Тогда учини, слышь, Фёдор, учини в Киеве резню! Пускай кровь ляшская
