черноволосой головой. – Знал, сказывали мне про строптивость твою, но таких речей, право слово, не ждал от тя. Ну, да не обижаюсь. Не ведаешь ты многого. Вот я тебе растолкую, кто я таков и зачем сюда прибыл. – Он тяжело вздохнул, затем словно бы нехотя погрузил нелёгкое тело своё обратно на скамью, сел напротив Предславы, заговорил снова. – Мечта у меня, светлая княжна: в единый кулак собрать все народы, все земли славянские. Были ить когда-то едины славяне. Почитай летописи старинные, те, кои не христианскими святошами писаны, а прежними нашими летописцами. Много чего доброго сведаешь. Обры да угры разделили нас. Тако вот и живём, каждый врозь, немцам, варягам да ромеям кланяемся в пояс. А то и на коленях стоим, поклоны чужеземцам кладём. Доколе?! Пора, княжна, пора, ясынька моя ненаглядная, невеста моя золотая, собирать земли славянские. Чтоб на месте Польши, Руси, Хорватии, Мазовии, Чехии единая Великая Славония простиралась. Для того я тут ныне. Не рушить пришёл, но возводить здание великое! А ты, милая… Хочу царицей тебя видеть. Достойна еси сидеть со мною рядом на стольце высоком, яко Ольга, прабабка твоя, яко Драгомира[163] Богемская. Ум в тебе и красота неописуемая. Не насильником пришёл я в дом твой, но мечту, великую мечту принёс сюда! Стань же супругою моею, светлая княжна!
– Красны речи твои, – дождавшись, когда Болеслав замолчит, ответила ему Предслава. – Да токмо мечта твоя – химера!
– Как отмолвила?! – Болеслав снова вскочил на ноги.
– В облаках витаешь ты, а под стопами своими не зришь ничтоже[164]. – Нимало не смутясь, а наоборот, возвысив голос, продолжала княжна. – О каком единстве говоришь тут? Силою Прагу взял, дак выгнали тебя оттудова! Бежал сам, воинов своих бросил!
– Не напоминай! – с угрозой в голосе рявкнул лях.
– А лютичи с чехами как супротив тебя шли, не помнишь? С немцами вместях?
– Они – предатели, изменники делу великому.
– И что ж ты за Славонию такую создать вознамерился? На чём единство сей державы зиждиться будет? На преступлении, на крови? Было такое, читали, и про Ниневию[165], и про Рим Древний.
– Я – христианин, – недовольно проворчал Болеслав.
– В латинство ты свой народ обратил. А ну как не захотят лютичи те же, да и на Руси тож людины под латинским крестом ходить, римскому папе подчиняться да слушать, как попы твои по-латыни сюсюкают?! И тогда что, опять реки крови проливать? Отец мой не так поступал.
– Про отца свово молчи! Али напомнить, как мать он твою силою взял али как вятичей[166] да радимичей[167] мечом к земле пригнул?!
– Крестился отец в православную веру и всю Русь окрестил. Не та ныне стала Русь, что была ранее. Везде, всюду церкви стоят, люди Богу Истинному молятся. Вот где оно – единство. В вере!
– Ну, девка! – изумился Болеслав. – Не знал я, что ты столь умна. Мне с мужами толковать легче. Да тебя и не переспоришь.
– И нечего спорить тут. Пришёл ты ворогом к нам, не другом.
– Епископ ваш Анастас с крестом меня встречал, с хлебом-солью.
– Не все такие, как Анастас, переметчики. Есть и иерееев добрых немало, и мирского люду.
– А я вот такое скажу. – Болеслав, упёршись руками о стол, наклонился вперёд и грозной горою навис над Предславой. – Отец твой неправедно сотворил, крестив Русь в веру греческую. Не истинна та вера.
– Что ж мы, о вере ещё спорить почнём? – грустно усмехнулась княжна.
– Не о том я. Мне вот вера латинская нужна, чтоб корону получить, чтоб на равных быть с императорами и королями, чтоб не почитали меня дикарём в порубежных странах. Тако легче и соузы крепить, и торговые дела налаживать. Отец твой, думаю, о том же мыслил. Только ошибся он, на Ромею глядючи. А простой люд, – Болеслав брезгливо передёрнул плечами, – он своим, языческим богам в пущах как молился, так и молится.
– Что ж, вера, по-твоему, кафтан, который переменить завсегда мочно? – удивилась Предслава. – Глупость еси.
– Глупость! – Болеслав вспыхнул. – Да как смеешь изрекать такое! Девчонка сопливая! Вот что! Хватит, наспорились с тобою вдоволь! Аж пот прошиб! – Он стукнул кулаком по столу. – В общем, так: выходи за меня! Нынче же! А кто тамо из нас прав, после поглядим!
– За другого сосватана, – напомнила ему Предслава.
– Се за кого ж?! За Яромира, что ль, прислужника немецкого?! Да стоит мне хоть един раз цыкнуть, на коленях он ко мне приползёт и тебя мне отдаст! Не знаешь его. – Внезапно переменив тон, Болеслав приложил длань к сердцу. – Да ну его к бесу, Яромира! Люба ты мне, голубушка! Вон, видишь, портрет твой всюду с собой вожу, гляжу не нагляжусь. А как потолковали с тобой, ещё сильней полюбил. За ум твой, за норов. Я норовистых люблю.
– Вот и люби. Но от меня отстань. Не пойду по доброй воле. Сказала уже. И не о чем баять нам более.
Предслава поднялась с лавки и повернулась уйти.
Лях набросился на неё сзади, повернул к себе лицом, повалил обратно на лавку, с яростью впился устами в тонкую лебяжью шею.
– Не отпущу! Моя ты! – хрипел он.
Предслава отбивалась, ударяла кулачками его в грудь, но Болеслав, как дикий зверь, рвал на ней одежды, вне себя от страстного желания, от овладевшей всем существом звериной похоти.
Предслава кричала, плакала, изодрала ему в кровь щеку, а он молчал, лишь рычал, как медведь. Опрокинул княжну на лавку, раздвинул ей ноги, а потом она почувствовала, как что-то большое и твёрдое входит в её тело, разрывая покров девственности, тот, который любая девушка стремится оберечь до замужества. Была боль, было ощущение страшного позора, хотелось вырваться, броситься к окну и прыгнуть вниз, во двор, расшибиться до смерти, уйти из этого жестокого ненавистного мира с его жгучими низменными страстями, с его стыдом, стать бесплотным ангелом или птицей в небе, чтобы парить там и не видеть, не чувствовать, не знать более всего этого ужаса.
Но сил не было, она лежала на лавке и тихо плакала, растерзанная, уничтоженная, опозоренная. Болеслав, как схлынул приступ похоти, начал извиняться, говорил опять что-то о любви, о портрете, она не слушала, только отталкивала его пухлые руки и молча смотрела на него широко раскрытыми, исполненными ужаса и ненависти глазами.
Глаза эти польский князь Болеслав запомнил на всю жизнь.
Глава 27
Боярин Фёдор Ивещей в битве на Буге близ Берестья едва не погиб. Вместе с поражённым копьём конём он рухнул наземь, запутался в стременах и чудом не был затоптан польскими
