ветвями по лицу, царапал колючками...
Очнулся я среди поля, когда увидел огни костров.
— Эй, уйди с дороги, задавлю! — весело крикнула мне девушка с телеги, которая словно из-под земли выросла передо мною.
Услышав человеческий голос, я совсем опомнился и увидел знакомое поле, дорогу и девушку.
— Что стоишь? Аль больной?!
— Устал я...
— Аль воду на тебе возили? — усмехнулась она и остановила лошадь. — Чудной какой-то. Ты чей?
— Здешний. А ты чья?
— Егора Любецкого дочь. Ребят не видал наших? Вперед проехали верхами.
— Нет, не видал.
— Они же мимо тебя проехали.
— А ты разве видала?
— А ну тебя! Но! — весело крикнула девушка, дергая вожжами.
Луна заливала поле серебристым туманом. Где-то ржали лошади, кто-то забивал обухом прикол на загоне. Горели в поле костры. У ближайшего костра шевелились люди и плакал ребенок.
— Миша-а! — кричала девушка. — Лешай! Куда вы поехали? Мишка‑а!
«Что же это со мной случилось? — думал я, вытирая холодный пот со лба. — Сплоховал, сплоховал, парень», — укорял я себя.
Я, конечно, об этом случае никому не рассказал. Мне было стыдно вспоминать о нем.
6
Дома у нас неладно, у всех заплаканы лица. Приходила Екатерина Ивановна и принесла печальную весть: дядя Миша умер. Бабушка сидит у стола и причитает:
А и свет ты наш, Михаил Игнатьевич,
Закатились твои ясные оченьки,
Не услышать нам больше весточки
О житье-бытье твоем, о кручинушке...
И зачем же так повелось у нас:
Что ни лучший ум да сердце доброе
Во безвременье гибнут смолоду.
Люди ж слабые да несчастные
Остаются жить, жить да маяться...
Бабушка остановилась, вздохнула глубоко-глубоко, поправила седые волосы и платок на голове. На минутку как бы задумалась, потом, закрыв рукой незрячие глаза, снова запричитала:
Как на небе-то ночью темною
Загорался свет одной звездочки,
Обвещала она землю радостно...
Набегали тут тучи черные
На тою ли звезду — звезду яркую...
И скатилася звезда ясная
Под уклон небес в место дальнее,
От паденья ее всколыхнулися
Окиян-море, земля-матушка.
Тут восплакнули тучи черные
Проливным дождем, слезой горькою
Над могилкою мово Мишеньки...
Ты поплачь со мной, ночка темная,
Ты поплачь со мной, его женушка...
Да сестра его со сиротками...
Горе-горькое пало на сердце,
И не видно мне свету белова...
Бабушка склонила голову к столу и заплакала. Заплакала мать, сестра и мы с Игошей. Только Гриша не плакал. Он стоял хмурый, опустив голову. Но вот среди стонов и всхлипываний раздался опять голос бабушки:
Был на небе ты красным солнышком,
Согревал, любил всех забиженных,
Не хотел ты жить злой неправдою,
Ополчился ты на врагов своих,
Поднял ношу ты непомерную,
И осилил враг силу добрую.
Спи, сыночек мой, во земле сырой,
Золотой песок, будь постелькою,
Мягка глинушка, будь подушкою...
Твоя жизнь и смерть всем друзьям твоим,
Старикам, детям пусть в наук пойдет,
Пусть в наук пойдет да в наук большой...
Мы слушали бабушку и потихоньку утирали слезы.
На другой день, немного успокоившись, бабушка рассказала нам:
— Спросила я раз дядю Мищу, о чем он все думает. И он мне ответил: «Скоро, скоро кончится темная ночь на нашей земле и придет светлый день...» Стара я, ребятки, может, и не доведется мне дожить до этого светлого дня, а вы вот доживете. Обязательно доживете и тогда и меня и дядю Мишу добром вспомянете.
Гриша мало жил дома. Он тоже ходил по людям в поисках заработка, и когда я был дома, его не было, а когда возвращался он — я уезжал. Бабушка так и говорила: Гриша дома — Миколки нет, Миколка дома — Гриши нет. Вместе жить нам доводилось мало, поэтому дружба у меня с ним не налаживалась, да и разница в возрасте сказывалась. Я больше дружил с Игошей. А когда Гриша поступил в учительскую школу, он совсем от нас отошел. У него завелся свой круг знакомых, друзей, свои, уже не детские интересы. Летом он жил в деревне, к нему заходили его друзья и знакомые, и они говорили о разных умных, мне непонятных вещах. Я внимательно прислушивался к их разговорам. Здесь я в первый раз услышал о том, как в 1905 году рабочие в Петербурге с иконами и портретами царя шли ко дворцу с прошением: они хотели рассказать ему, царю, как им трудно живется. Рабочие думали, что царь не знает об их горькой жизни; они надеялись получить от него помощь, а царь приказал стрелять в них. И вот солдаты палили из ружей в безоружных рабочих, в беззащитных женщин и детей...
— Неужели это правда так было? — спросил я у брата, потрясенный услышанным.
— А кто тебе рассказал про это?
— Да ты сам же вчера говорил о том со своим другом, с этим, с учителем из Лесной Поляны.
— А ты подслушивал?
— Нет, не подслушивал, а просто слушал. Я сидел на завалинке под окном и чистил рукомойник.
Брату были неприятны мои расспросы, он старался замять разговор и дал мне понять, что не мое дело вмешиваться в жизнь взрослых. А я завидовал ему: вот он уже большой и обо всем может говорить со своими друзьями, а мне и поговорить не с кем. Где же мне найти друга? Я стал присматриваться к знакомым брата. Выбор мой пал на одного симпатичного молодого человека с пепельно-рыжеватыми волосами и крупными веснушками на лице. Он был близорук и носил очки. Служил он у лесничего делопроизводителем. Меня смущало и его липо, с которого не сходило выражение постоянного недоумения: казалось, вот-вот сейчас он раскроет рот и, скажет: «Оно, может быть, все так, а может быть,
