она могла привести две-три поговорки и столько же пословиц. Но у нее были и свои собственные меткие слова и словечки. Маленького она звала меня зевластиком, Игошу — звонкодыром, Гришу — тихоней, а сестру — осой.
А другой раз, рассердившись на нас, бабушка ввернет, бывало, такое словечко, что и повторить не решишься. И все это метко, крепко и сочно, словно из чугуна отольет.
5
Мы едем за снопами. Ко двору подъехали три колымаги испольщиков. Я беру мешочек с хлебом и сажусь с Василием, молодым парнем, в заднюю колымагу.
Теплый вечер. Навстречу нам то и дело попадаются возы.
— Кыш с дороги! — кричит парень ребятам, купающимся в дорожной пыли. — Ба, да это наши! Вы что тут делаете?
— Играем.
— Нашли место...
— А ты что везешь?
— Орехи.
— Сказал тоже. Чай, то снопы.
— Вот те и «шкажал тозе», — передразнил парень бойкую девчонку и свернул на гумно.
Мы выехали за село. Солнце зашло. Скрипели на разные лады телеги, ржал жеребенок, потеряв матку.
Испольщик Фаддей ехал впереди и покуривал трубку. До меня доносился приятный запах табака-крошонки. Мне захотелось покурить из трубки.
Я соскочил с колымаги и побежал вперед:
— Дядя Фаддей, дай курну разок!
— Не будешь ведь — горький.
— Буду.
— На, не жалко.
Я разжег огонь и как следует затянулся. И тут словно кто меня по затылку трахнул оглоблей; я думал, у меня голова оторвалась.
А Фаддей смеется:
— Что, сладкий?..
— Как ты куришь?!
— Курим... так... — И он опять с аппетитом засосал возвращенную мною трубку.
Вот так табачок! Про него у нас говорят: «Шесть гривен десятина».
Стало темнеть; во ржи кричали перепела: «Пить-полоть, пить-полоть».
А им, где-то внизу, на озере, вторил водяной бык — выпь: «Бу-у‑у, бу-у‑у».
Еще светло, но на небе уже замигали звездочки. Они как будто только что проснулись — сонные и бледные. Только одна звездочка — румяная, краснощекая, задорная — ярко засверкала в синеве над лесом.
Я гляжу на лес, на поля, на копны, на широкую дорогу, которая убегает от нас. А лес стоит темный, молчаливый, таинственный, и копны на лугу как живые.
— Давай, Миколай, закусим, — говорит Василий.
Мы вытаскиваем хлеб из мешков и с аппетитом жуем.
Василий с явным радушием дает мне ароматный кусок баранины. У них вчера был престольный праздник, и они зарезали барана. Я, полный благодарности, набив рот мясом, говорю ему:
— Хороша баранинка!.. Как вы ее готовите, варите то есть?
— Не мы варим — бабы нам варят, — смеется Василий.
Лошади под гору побежали быстрее. В овраге, у ключа, мы остановились, напоили их и сами напились.
Стало совсем темно. Ущербный месяц поднялся над лесом и, словно испугавшись, спрятался обратно. Лошади, напившись свежей воды, пошли веселее.
Скоро и наш загон. Мы свернули с дороги вправо и поехали по густой траве. Кузнечики еще не угомонились и трещали кто во что горазд.
На востоке заиграло семизвездие — горсть рассыпанных бусинок.
Вот мы и приехали на загон. Быстро наложили снопы на колымаги. Я лежу на одной из них и гляжу в небо: сколько звезд на нем! И какие они малюсенькие! Мигают, шевелятся, как живые. Может, и там где-нибудь снопы возят. Чудно!
На другой день мне пришлось отчитываться перед матерью — сколько привезли снопов нам и сколько испольщикам.
— Как же ты считал? — сказала мать, выслушав меня. — Разиня, ведь тебя же обсчитали! И чему только вас учат! Шутка сказать, двадцать снопов не хватает...
Я сначала возмутился:
— Откуда ты взяла, что обсчитали?
— Оттуда вот!
И мы опять начали считать. По-моему, выходило правильно, а по ее — двадцати не хватает.
— Сейчас же отправляйся и привези снопы!
— Как же я поеду, когда, по-моему, правильно?
— Собирайся. Я сама пойду с тобой.
Вечером мы отправились к испольщикам, и мать доказала им, что они увезли себе больше снопов.
Василий, долго не споря, запряг лошадей и нагрузил двадцать снопов.
Мать всю дорогу корила меня за оплошность. Я от стыда слез у моста с воза и пошел домой через урему, а мать с Василием поехали через мост. Ночная сырость поемных лугов охватила меня, и я стал зябнуть.
В уреме было тихо. Кое-где на полянах горели костры да печально звякал вдали медный бубенчик. Слышалась песня.
Водяные бычки вторили ему. Пахло смородинным листом и пылью.
Чтобы согреться, я прибавил шагу и чуть не бегом добежал до реки. Ноги мои выше колен промокли от холодной росы. Переход через Шешму был сломан, и мне пришлось перебираться вброд. Но зря я боялся речной воды. По сравнению с росой она казалась такой теплой, что мне не хотелось вылезать на берег.
Дома я сложил снопы и лег спать, стараясь найти ошибку в моих вычислениях, но у меня ничего не выходило. И долго еще я ворочался, начиная считать сначала. И чудилось мне, что Васька сидит верхом на лошади и смеется надо мной.
...Мать послала меня проводить на дальний наш загон жнецов, присланных испольщиками. Дело было к вечеру. Ехать пришлось верст за десять, через большой лес. Когда мы прибыли на место, солнце уже спряталось за лесом. Немного отдохнув, я отправился пешком в обратный путь.
В лесу было тихо и темно, однако я храбро шел вперед. Вдруг над головой пролетела птица. Я вздрогнул... прислушался... В траве кто-то заплакал... Я шел не останавливаясь и лишь только отгонял один страх, как на меня накидывался другой. Тишина леса исчезла... И вслед за плачем уже несся отчаянный крик: «Ой, ой, ой!»
Я начал внимательно всматриваться: мне казалось, что лес вдруг ожил, задвигался и какие-то темные чудовища замелькали по сторонам, не отставая от меня.
— А-а! Ха-ха-ха-ха!! — раскатилось над моей головой.
Я не выдержал, взмахнул палкой и опрометью бросился бежать. Огненные точки замелькали по сторонам, визг, свист, вой, треск понеслись за мной следом. Лес окружил меня, хлестал
