убедилась. Ну, что ты можешь мне привезти, чего я — при известных усилиях, — не мог бы найти здесь? И даю тебе слово: если бы мне стало вдруг хуже — я сам попросился бы в клинику. Теперь я хоть за тебя спокоен: ты _д_о_м_а, всегда возле тебя дорогое твое — мамочка, Сережа, и будут приняты все меры.
Глухая осень, — холода, пойдет непогодь, — ив такую пору, в современных условиях, — тебе, — всегда под угрозой болезни! — быть в трудной дороге (в поездах битком, нельзя тебе!!), на-юру, в чужом Париже, (пусть и в удобном отеле). Когда твой Ванёк «скрипит». Ну, случись с тобой… — я… _ч_т_о_ я-то буду…?! Изведусь. А ты — будешь беспомощна. Знаю, о тебе будут заботиться, да, — и как еще! Юля _в_с_е_ сделает, по моим указаниям… в_с_е!! Но мы с тобой — источим последние силы — в тревогах смертных. Не надо делать такого _с_и_л_ь_н_о_г_о_ опыта. Светик мой, — о, чудесная-призрачная моя! — в иные миги мне так представится… — будто сон мне снится, _с_о_н_ _о_ _т_е_б_е! — так для меня это несбыточно — щедрая Милость Господня..! — Ты, _я_в_л_е_н_н_а_я_ мне! Я молю Господа — ущедрить Милость — дать мне увидеть тебя, поклониться тебе, душа родная, моей дружка.
На днях А. С. Будо едет по делам в Голландию, возьмет мою книгу для тебя. Это — забытый мною! — II-й том моих сочинений, выпущенный Петербургским союзом писателей в 1912 г.142 (после был переиздан, причем я исключил рассказ «Иван Кузьмич»143. Почему — не знаю). Перечитал теперь и вижу — для _т_о_г_о_ Ив. Шмелева — рассказ приличный, психологически выписан удовлетворительно — и — по характеру — _м_о_й! — Не знаю, дам ли еще что газете. Печально, что не пришлось изложить мои взгляды на жизнь и мир… а без повода (если негде печатать!) я теряю «толчки» к писанью. А как я горел! И как бы мно-гое выперло из души! — В ночь на понедельник — 9-го XI — видел покойную матушку! Не помню, ко-гда еще видал! Она, похудевшая, в белесом платьице, хочет, словно, меня увидеть… и вот, кто-то слева, м. б. Оля покойная, _п_о_к_а_з_ы_в_а_е_т_ на меня, а я где-то на 3-м — заднем плане[40].
Матушка, кажется ничего не сказала, смотрела, как бы жалея меня. А я что-то сказал, — я не помню. Просил..? или — приветствовал… Мне было радостно — увидеть старенькую, и я почувствовал, что она — _р_о_д_н_а_я_ моя, и я люблю ее, и мне жалко ее… почему? Теперь мне больно, как мало был я с ней ласков, как не умел быть ласковым с ней! Надо было хотя бы переломить, для нее, перестроить что-то в душе. Она не умела — или очень редко умела, и так неуклюже! — ласкать детей. Что же, она не виновата, не умели воспитать в ней ласковость, суровая семья была у ней, училась и жила в институте (Елизаветинский институт в Москве)144, очень хорошо училась, с наградами, почти из института — замуж, не по любви, но жили с отцом хорошо, у него был такой _я_с_н_ы_й_ характер, _м_и_р_н_ы_й, — чуткий душевно был он, даже (в то-то время!) служащих _н_е_ _м_о_г_ обидеть или прижать… Да вот: иной раз воротится домой часам к 11 вечера. Кухарка спит. Все спят. Осторожно разбудит — «Татьянушка, сделай-ка яишенку… прости уж… есть хочу…» — не любил ресторанничать или по трактирам, — она на таганке, на лучине, изготовит — в 5 шт. глазунью… — подаст тихо в столовую, (снизу из кухни) — валенки всегда, чтобы не стучать. Отец — помню! — калач так вкусно над яичницей разломит, (крупные золотые запонки сверкнут на чистых крутых манжетах, — он без жилетки, _н_о_ч_н_о_й…) — «Погоди-ка, — скажет шепотком, на-ка… не серчай, что побудил…» — и — двугривенный. Та — «да что вы, Сергей Иванович… да я всегда рада… как же так голодным спать…» Всегда любил наградить. А если кого обидел… погорячился… весь день сам не свой… О, _к_а_к_ это ценил народ! И как я, я, маленький, _ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л… до слез!! Я всегда страдал, и ка-ак! — если кого увольняли. И очень не любил увольнять. Как любили его, и как ходили за ним, когда он заболел смертно… и как же страдал! Вот мне и жутко писать последние очерки «Лета Господня». Но надо. Дал бы Господь войти в силу. Одиннадцатый час. Тошноты нет, но небольшая renvoi[41]. Завтра заставлю себя пойти пройтись. Почти бросил курить: два раза в день по 1/3 папироски.
[На полях: ] 11.XI — Утром твое письмо 5.Х1144а. Целую. Да, сердцем страшусь за тебя — пойми! И хочу видеть тебя в Париже, но разум говорит: _н_е_л_ь_з_я, нет. Страшусь за тебя — пойми!
Я — старовер, — больница для меня — ужас, не верю во французское лечение, и — французским сестрам.
Процесс моего пищеварения, — вполне хороший, только вот отрыжка дрожжами — очевидно, залеживается.
Желудок очень расширен и опущен.
Не заметил — как кончил 2 лист. Целую, деточка, Оля моя. Пиши. Твой Ванёк
21
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
12. XI.42
Милое мое солнышко, родной Ванюша!
Письмо твое сегодня, — и как я счастлива, что тебе получше. Видишь мой дорогой, — ты, как я и думала, перепринимал лекарств. Господи, что же мне сделать, чтобы попитать тебя?! Анна Семеновна _д_о_л_ж_н_а_ (!) обязательно взять от меня все, что я ей соберу. Я сама стесняюсь многим ее отяготить, но хоть немного-то!
Я ей на Rusell пишу, чтобы заранее мне она сообщила, а не в день отъезда, а письмо пришло 2 дня после ее отбытия. Я хлопочу о своей поездке в Париж, но из-за вчерашних событий м. б. еще новые затруднения встретятся. Мой друг, могущий мне помочь, уехал как назло до сегодня или завтра в Париж, а без него нечего и пробовать. Мне доктор мой сказал, что, если van Capellen мне не мог помочь в болезни, то в Голландии не к кому обращаться больше, что помощь парижского врача можно только приветствовать. Дал и бумажку. Напиши же еще и адрес и имя urolog’a, знаменитого у вас. Есть же!? Пока что я собираюсь только к Марининому и твоему Antoine. Посмотрю, что выйдет из моей просьбы. Я только и живу этой мечтой. Я извожусь думами о тебе, Ванёк, ночи не сплю, воображая тебя одиноким в болезни. И этот холод! Эту ночь у нас был о. Д[ионисий], — ночью страдал желудком — язва, операция была уже у него. А я, слыша его муки, о
