Иван Сергеевич Шмелев и Ольга Александровна Бредиус-Субботина
Роман в письмах. В 2 томах
Том 2. 1942–1950
Подготовка текста и комментарий: А. А. Голубковой, О. В. Лексиной, С. А. Мартьяновой, Л. В. Хачатурян.
* * *
Письма
1942–1950 гг.
1
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
1. VI.42 2 ч. дня
Светлая, радостная Ольгуночка, серо-голубоглазка, новорожденна милая, нежка-ласка, Олюна… — еще, и еще, и еще, и еще-еще, — весь к тебе, весь с тобой, весь о тебе, только о тебе… еще пишу, хочу, чтобы ты вся была мной полна, моей нежной-нежной думочкой о тебе, моя детка, цветочек мой заревой, вся весенне-летняя, вся майская, вся душистая жасминка, примаверочка[1] хрупкая, леснушка-полевушка, легкокрылка-чудеска… — весь взят, опять и опять, вновь взят, и как же полно и сильно! «Что ты со мной сделала?..» — это мне говорить счастливо, а не тебе вопрошать меня… — ты со мной все сделала, ты меня ослепила, опоила собой, сердцем своим, очаровала яркостью своей, искрами осверкала, — новое слово, т_ы его выбила из меня! — о, чистая моя голубка!.. — не нарадуюсь, не надумаюсь о тебе, весь в тебе. Ольга, я так сейчас взбит, так хорошо и светло разволнован тобой, твоим светлым письмом, после твоих томлений и сомнений… — не мог улежать… — я после утреннего кофе читал на кушетке газету, как всегда, и вот — письмо… и от Сережи, — вскочил, заметался, запел… — а когда я пел?! — пью твою любовь, и как же называю тебя, как безумный… — таких и слов язык не знает! — а я тебя ласкаю, я тебя нежно лелею… и сердце бьется, как чумовое, ища тебя, зовя тебя, стучась к тебе… Оля, приди, Оля… не могу… без тебя не могу, не хочу жить, нет без тебя мне жизни! О, Ольгунчик-Ольгунушка, как нежно теплится к тебе, тобой — сердце! Я весел, я весь собран, я радостен тобой… — ты угадала — слышал твое письмо у доктора1, — я так томился — истомился по тебе, твоими страданиями истерзался, и будто вся сила моя пропала, — я был как приговоренный. Твое выздоровление воскрешало меня медленно, — слишком много нервной силы ушло… но сегодня я воскрешен, радостен, счастлив — почти счастлив, т. к. без тебя не могу быть счастливым вполне. Глупенькая моя, разве могу я когда-нибудь забыть тебя? Небо-то мое забыть? свет мой, солнце мое святое забыть!? Ольга, как томлюсь тобой… — поняла, да? Моя, животворящая, все творящая во мне… Ольга! Радуйся, Оля, живи всем существом… пей солнце, весну, пей от чаши земной, Господняя это чаша, чистая чаша радости… — будь же здорова, будь сильной, — радость дает силы! — и береги себя. Олёночка моя, я страшусь, что ты, от небрежения, можешь заболеть, и опять может начаться прежнее. Берегись же простуды, гриппа! Прошу: не считайся «забронированной» в летнюю пору: теперь же прими антигриппаль, и так — каждые 2 с половиной месяца — и не будет гриппа. Почему ты не можешь до сей поры спать, как любишь, не на спине только? почему? Если бы я был с тобой! Я баюкал бы мою голубку, мою зарянку, нежную мою киску… — о, как дорога ты мне! Я весь — трепет, от нежности к тебе, от светлой, такой святой жалости к тебе, Олюша. Думаю о тебе, и сладко кружится голова, когда _т_а_к_ думаю… Т_а_к..? Ну, да, о тебе, как о моей… _в_с_е_й_ моей… прости. Безумец я, но и ты же безумство во мне рождаешь, питаешь… Оля, ты лучше для меня всех, всех, — ты ни с кем не сравнима, ты моя святыня на земле. Откуда ты взяла, что мне могли нравиться спортсменки?! И та, пражская, — К.2 — нисколько! Напротив, от таких — холодком веет на меня, ослабляет «вкус», — всегда! Я благоговею перед женственностью, а ее у тебя — _в_с_я_ ты. Знаю, чувствую, слышу, осязаю.
Сейчас был у доктора. Говорили о тебе. Ты — удивительная… беспокойка. «Оба хороши», — диагноз доктора. Обещает нажаловаться на меня. М. б. уеду с ним на день — два в один пансион, в субботу, до понедельника. За 30 верст. Там лес, луга. Солнца хочу. И буду грезить тобой. Прочел он мне два письма женщин-врачей из Красного села. Если бы русские эмигранты _з_н_а_л_и_ больше! Не было бы колеблющихся: советы создали для народа сплошной ад! Как умирают дети! как чувствуют!! «Обещали тюрьмы превратить в дворцы, а на деле — дворцы даже обратили в тюрьмы». «Благословляйте освобождающих!» Вот _к_а_к_ пишут. Немцы спасают народ от голода, отправляя в Германию на работы. Надо знать _в_с_е. Оля, знай: герои те, кто сейчас едут туда, помогают освободителям! Мне пишут _с_в_я_т_ы_е_ женщины. Их мужья едут, и они их благословляют. Это — _р_у_с_с_к_и_е_ женщины, героини. Академик Любинский М. Б.3 — из тех же мест молит: помогайте же! Нет такой цены, которой жаль было бы дать за избавление от… дьявола! Это страдальцы только знают. Не верьте _и_х_н_и_м_ статистикам — все ложь: Россия испепелялась, и теперь приходится спасать «„последние остатки“ ее, ее души, ее заветов». Я это сердцем чувствовал, я знаю. Женщина-врач пишет: ее мужа большевики расстреляли за шпионаж, — «по ошибке», — ее замотали по ссылкам, издевался жид-следователь, отобрали детей — двоих! — девочка умерла, другой ребенок «пропал», неизвестно где. «И так творили „со всеми“» — пишет докторша. Теперь она спасает русских детей от голода, устроили приют в Красном селе на семьдесят человек. Как-то сумели эти две женщины остаться в городе, не дали «угнать» себя в большевизию[2]. Как чувствуют дети _в_с_е! какая сознательность у них, и как же они несчастны. Немецкий капитан, которому показали этот приют спасаемых, прослезился, — пишут оттуда. Когда дети видят «знакомого дядю», который им иногда приносит крендельки, поднимается истеричный вопль, пока раздают. Потом — тишина, жеванье. Взрослые зрители — и немцы! — не могут смотреть без слез. Сплошной вопль уцелевших русских интеллигентных людей — «знайте, нет такой цены, которую жаль было бы заплатить за освобождение».
Не расстраивайся, родная моя детка, я знаю, как все это больно тебе. И как все сложно. Ты сохранишь волю, силы, — многое ты дашь родному, придет время. В тебе — огромные возможности — души, сердца, всего существа твоего, — ты, знаю, все готова отдать и ты отдашь, Ей отдашь. О, моя светлая… одно помни: каждый даст с бОльшими результатами, — когда придется ему дать ему присущее. Сделаешь это ты. Бог
