не ощущала себя комфортно рядом с ней.
И я глубоко вдохнула и слушала мгновение игру учительницы.
Меня всегда потрясало, как Сачи могла превратить пару выдохов через длинную трубку бамбука в до боли красивую и якобы легкую музыку. Это напоминало мне, если честно, чувство, которое порой приходило, пока я лазала — когда не я лезла, а меня будто поднимало, если в этом был смысл.
Вдохнув — это тоже было частью музыки, как и ноты — Сачи подмигнула мне.
Я улыбнулась в ответ и продолжила настройку. Легко не было, но стало немного проще.
Шино ворчала рядом со мной, поправляя струны на своем широком кото.
Я вспомнила грубое приветствие, которое передала соседке Маи.
— Маи-сэнпай передавала привет.
Задев струну, прижимая ее костяшкой к деке, Шино приподняла бровь, глядя на меня.
— Передавала привет.
Я покраснела и посмотрела на свои струны.
— Эм. Она сказала передать, что ты — раздражающая и уродливая.
Я слышала, как Сачи кашлянула во флейту.
Шино громко задела три струны, и теперь они звучали слажено. Я взглянула на нее, она щурилась, щеки покраснели, но она и улыбалась.
Я не понимала этих двоих.
Аимару прибежал с двумя наборами наперстков.
— Нашел те, что уронил у кладовой, пока возвращался.
— Ладно, — Шино закатила глаза и протянула руку. — Дай мне те, что не в грязи.
Аимару передал их привычно бодро, и Сачи-сан заставила нас сыграть пару легких песен для разминки.
Солнце скрылось за горами, но небо только начало показывать огонь заката. Аимару взял немного хвороста, оставшегося от погребальных костров, и сделал пару костров, чтобы озарять место в темноте.
Мы доиграли, и монах поднялся. Он был в белом.
— Как мило вы выглядите, — сказал он с улыбкой.
Я опустила голову и старалась улыбаться в ответ, хотя отметила, что фраза была странной. Шино закатила глаза, но Сачи улыбнулась, склонив голову, пока чистила флейту.
— Как все на севере в Устье?
Монах сжал губы.
— На севере?
— О, я сама из Морского берега. Я знаю акцент Устья, когда его слышу.
— Ах! — его улыбка расслабилась. — Я из Посредника, а не Устья, но да, я из провинции Арсенал! У вас хороший слух, милая.
— Что ж, — Сачи подмигнула, — я — музыкант! — она улыбнулась и захихикала, будто пролился летний дождь. Он тоже рассмеялся и кивнул нам. — Девы.
— Уважаемый, — ответили мы, а он пошел прочь.
Улыбка Сачи осталась, но я видела, что она размышляла, глядя, как он шагал к укутанным телам. Когда я стала задавать вопрос, она тряхнула головой и сказала:
— Давайте еще раз пройдем «Вишневые цветы». Шино, держи ритм, Рисуко, следуй за ней, а не мной, — пальцы ее свободной руки затрепетали, она произнесла певучим голосом. — Я — бабочка. Шино — ветка. Ты — цветок. Держись на ветке, иначе упадешь на землю.
— Да, Сачи-сэнсей.
Она подмигнула и отсчитала начало.
Мы играли, я старалась держать ритм, но следила, как монах говорил с мертвыми. Его, казалось, больше беспокоил лейтенант Торимаса.
Но часть меня думала о соломенном амулете, который мы спрятали в одежде стража Сато. О ребенке, который дал амулет отцу, который никогда не вернется.
* * *
Госпожа Чийомэ и два лорда хмуро вышли в поле, пока Сачи играла «Пустое небо», мы с Шино приглушенно добавляли ритм за печальной мелодией.
Каждая группа солдат прошла к той стороне гряды, где стоял их лагерь — Матсудаира на западе, Такеда — на востоке. Госпожа Чийомэ и девушки из Полной Луны, наряженные не в кимоно, а в бело-красную одежду мико, разделяли две армии с одной стороны, пока монах и мы, музыканты, разделяли их с другой стороны.
Аимару и Братишки зажгли костры вокруг нас, и ночь показалась еще темнее.
Мы играли песню в третий раз, лорды и госпожа Чийомэ опустились на колени. Сачи кивнула нам, показывая, что пришло время. Мы остановились в конце припева.
Тишина сгустилась.
Монах встал и что-то пробормотал — звучало как часть проповеди — и подошел к костру лейтенанта Торимасы. Он осторожно сдвинул саван, стало видно лицо офицера Такеды, все еще выглядящее удивленно, хотя его глаза были теперь закрыты. Кистью и мисочкой воды, которую опустили на хворост, монах покрыл водой губы мертвеца — последний глоток воды перед тем, как душа покинет тело. Шепча, он отнес воду и кисть к другому костру, оставив потрясенное лицо Торимасы на виду. Он раскрыл лицо стража Сато, повторил ритуал.
Лицо Сато не было удивленным — он знал, что его смерть грядет. На его лице была печаль и, что не удивительно, боль.
Со своего места я видела, что его голова была отделена от тела. Хоть монах и его помощники пытались очистить тело, кровь покрыла дерево, на котором он лежал.
Люди любили говорить, что мертвые выглядели так, будто спали, словно отдыхали после страданий в жизни. Это выглядело мило.
Я не считала это правдой. Мертвое тело не выглядело как спящее. В спящем теле всегда была искра души, настороженная, как мышка, нюхающая, шевелящая ушами, чтобы уловить боль или радость. Она была едва заметной. Крепко спящее тело нельзя было назвать беспокойным.
Я видела смерть раз, я знала. Это была полная неподвижность. Это было молчание.
Куда бы мы ни уходили, умирая, это забирало все важное в человеке с собой и оставляло оболочку.
Монах читал проповедь собравшимся лордам, госпоже, солдатам, женщинам и девушкам.
— Я, — монотонно говорил он, — не мое тело, мое тело — не я. Я — то, что переродится, а тело вернется в землю, откуда поднялось. Тело — просто еда. Дух вечен.
Он посмотрел на лордов и госпожу Чийомэ.
— Мудрые и набожные лорды и дамы. Мудрость, которой учит нас Будда и его слуги, ведет к таким поступкам, пока злые намерения порождают злые результаты. Как желудь, который может вырасти только дубом, а семя пуэрарии может стать только лозой кудзу, так наши мысли рождают наши действия. Злые мысли легко накапливаются даже в благородных людях, — он указал на двух мертвых перед собой. — Все мы склонны к злым мыслям. Отпустите их! Они ведут только к злому концу. Думайте хорошо. Творите добро. Ваша карма, ваши действия будут следовать за вами в следующую жизнь. Глупый верит, что все события — результаты действий в настоящем. Но карма — невидимый вес, она давит или поднимает ваш дух в каждой жизни.
Проповедь тянулась, его слова были знакомыми, и я глядела на толпу. Лорд Матсудаира и его офицеры, включая лейтенанта Сакаи, сидели серьезно, как и их солдаты
