от болезни? Разве это гуманно? Ведь вы, даже если у вас нет доверия, благодаря вашему природному здоровью можете обойтись без лекарства; но как жестоко пользоваться этим аргументом для тяжело больного человека! Это все равно, как если бы дюжий боксер в декабре прибежал в больницу и погасил там камин, потому что он, в своем здоровом состоянии, не нуждается в искусственном тепле, а дрожащие пациенты как-нибудь обойдутся? Прислушайтесь к голосу вашей совести, сэр, и признайте, что какова бы ни была природа доверия этого несчастного человека, отвергая ее, вы являете собой либо скудоумие, либо бессердечие. Разве вы так безжалостны?
– Да, это бедная душа, – сказал миссуриец, сурово глядя на старика. – И да, с моей стороны бессердечно слишком честно обращаться к такому человеку, как вы. Вы – последний утешитель в этой жизни, последняя сиделка у ложа больного. Хотя для некоторых это обещает здоровый завтрак, но для большинства оказывается слишком сытным ужином. Жирная пища, принимаемая на ночь, приводит к дурным снам.
– Что, во имя всего святого, – кха, кха! – о чем он толкует? – спросил старый скряга, гладя на травника.
– Хвала небесам! – вскричал миссуриец.
– Прошу вас, сэр, – обратился к нему травник, – за что вы воздаете хвалу?
– За то, что для некоторых правда оказывается не такой жестокой, как можно было бы ожидать, подобно заряженному пистолету, найденному дикарями или невежественными язычниками, среди которых он пробуждает скорее изумление, нежели ужас. Его особые качества и конкретное предназначение остаются неразгаданными, если только оружие не срабатывает само по себе из-за небрежного обращения.
– Я предпочитаю не гадать о смысле, вложенном в эти слова, – после некоторой паузы сказал травник со странным выражением смешанной боли и любопытства, как будто он сожалел о таком умонастроении и одновременно дивился, что могло стать его причиной. – Но, насколько я могу понять, общий строй ваших мыслей неблагоприятен, – добавил он. – В них есть сила, но когда сила имеет физический источник, она рано или поздно истощается. Вы еще можете отречься.
– Отречься?
– Да. Когда, подобно этому старику, вас настигнет злая немощь, когда вы окажетесь седым пленником в ваших покоях, то вы, – подобно заключенному в темнице итальянцу, о котором мы читали,[114] – с радостью припадете к груди того доверия, которое существовало в вашем нежном возрасте, трижды благословенного, если оно вернется в старости.
– Обратно в колыбель, да? Ну конечно, второе детство. Вы слишком слабы.
– Сжальтесь! Сжальтесь! – возопил старый скряга. – О чем все это? – кха, кха! Разве вы не собираетесь купить его лекарство? – добавил он, обратившись к миссурийцу.
– Прошу вас, почтенный друг, – сказал травник, который пытался выпрямиться, – не налегайте так сильно. У меня онемела рука. Обождите немного, скоро все устроится.
– Идите, – произнес миссуриец. – Идите и ложитесь в могилу, если не можете удержаться на ногах. Этот мир жесток к тем, кто опирается на других.[115]
– Что касается могилы, то ему до нее далеко, если он будет исправно принимать мое лекарство, – заметил травник.
– Кха, кха, кха! Он говорит правду. Нет, я – кха! – еще не собираюсь умирать… кха, кха, кха!
– Я одобряю ваше доверие, – сказал травник. – Но ваш кашель беспокоит меня и к тому же вредит вам. Прошу, разрешите мне проводить вас в постель; сейчас вам лучше прилечь. Наш здешний друг подождет моего возвращения.
С этими словами он увел старого скрягу, а после а после его возвращения беседы возобновилась.
– Сэр, – с достоинством и некоторой горячностью произнес травник. – Теперь, когда наш немощный друг удалился, я хочу выразить глубокое огорчение словами, которые вы себе позволили в его присутствии. Если не ошибаюсь, некоторые из них были умышленно направлены на то, чтобы зародить у пациента прискорбное недоверие и создать у него самое неприятное впечатление обо мне, его лечащем враче.
– Предположим, так и было? – с угрожающим видом отозвался миссуриец.
– Ну, тогда… тогда… – вежливо отступая в сторону, – тогда я возвращаюсь к своей прежней теории о ваших комических талантах. Значит, я имею удовольствие находиться в обществе юмориста-забавника.
– Вы вовремя отступили, а вот и забава! – воскликнул миссуриец, шагнув к нему и размахивая хвостом енота перед лицом травника.[116] – Посмотрите-ка!
– На что?
– На этого енота. Можете ли вы, хитрый лис, поймать его?
– Если вы имеете в виду, что я себе льщу, считая, что могу одурачить вас, произвести впечатление или выдать себя за того, кем я не являюсь, то честно отвечу, что я не имел такого намерения, да и не смог бы этого сделать, – хладнокровно ответил травник.
– Честный ответ? А мне кажется, что вы больше похожи на труса.
– Вы зря пытаетесь затеять ссору со мной или как-то оскорбить меня. Моя невиновность служит лучшим лекарством.
– Да, таким же, как ваши патентованные средства от всех болезней. Но вы странный человек; пожалуй, самый странный, скользкий и подозрительный из всех, кого я встречал.
Пристальный взгляд, сопровождавший эти слова, судя по всему, неприятно тревожил травника. Он засвидетельствовал свою примирительную позицию, когда сменил тему и с прежним фамильярным дружелюбием осведомился:
– Стало быть, вы собираетесь установить некий механизм, который будет работать на вашей ферме? Несомненно, ваши филантропические принципы воспрещают вам обратиться к работорговцам в Нью-Орлеане?
– Рабы? – сурово отозвался миссуриец. – Я не собираюсь заводить рабов! Достаточно видеть, как белые люди лебезят и улыбаются за услугу, не говоря уже о чернокожих беднягах, которые гнут спины за миску кукурузной или рисовой каши. Для меня негры свободнее белых. Вы ведь аболиционист, не так ли? – добавил он, опираясь на ружье обеими руками, как на посох, и гладя на травника с не большим уважением, чем на мишень. – Вы аболиционист, да?
– На такой вопрос у меня нет готового ответа. Если под аболиционистом вы имеете в виду фанатичного приверженца этого течения, то нет; но если вы имеете в виду человека, который сочувствует всем остальным, включая рабов, и не противостоит ничьим законным интересам, навлекая на себя враждебность… Если такой человек стремится искоренить страдание и неравноправие (предположительно, существующее до известной степени) среди других людей, независимо от цвета кожи, то это определение мне подходит.
– Тщательно продуманные и благоразумные слова. Вы человек умеренных взглядов, бесценный подручный для подлых и злонамеренных людей. Вас можно использовать во зло, но вы бесполезны для справедливых дел.
– Из этого я прихожу к выводу, что хотя вы живете в рабовладельческом штате Миссури, но свободны от рабских сантиментов, – по-прежнему дружелюбным тоном произнес травник.
– Да, а вы? Разве ваши манеры, когда вы малодушно терпите угрозы и поддаетесь в ответ на оскорбления, не
