Завтра папу и Хлою выписывают из больницы. При мысли об этом меня бросает в дрожь. У Хлои в чемодане спрятано уже больше десятка таблеток. Не знаю, достаточно ли этого, чтобы покончить с собой, но всего от одной таблетки Хлоя отключается на всю ночь, так что, наверное, достаточно.
Я совершенно не могу смириться с тем, что я вроде как умерла, но до сих пор торчу тут. Я о многом знаю, но никак не могу воспользоваться этими знаниями. Моя единственная способность – проникать в подсознание спящих, но они при этом жутко пугаются и запоминают только разрозненные обрывки информации. Так что я не слишком хочу ею пользоваться. С тех пор как я попыталась явиться во сне маме, я держусь вдали от живых людей. Но сегодня у меня нет выбора.
Я смотрю, как спит мой папа. Его красивое лицо так спокойно – раньше он выглядел так всегда, не только во сне, – что мне не хочется нарушать это спокойствие. Поэтому я жду очень долго, так долго, что в конце концов пугаюсь, что он скоро проснется и я упущу свой шанс.
«Папа», – шепчу я. Его глаза за закрытыми веками начинают двигаться, и я тараторю, чтобы не мучить его слишком долго: «Хлоя переживает не из-за своих пальцев. Все дело в Вэнсе. Он ранил ее, и…» Папино лицо кривится, он с громким воплем распахивает глаза, и я так и не успеваю сказать обо всем остальном – о Хлоиных таблетках и о записке. Он тяжело дышит, дико вращая глазами, и я понимаю, что больше к нему не приду. Нельзя давать ему надежду на то, что я все еще существую, – это слишком жестоко.
47
Бен с Бобом поднимают по ступенькам папу в инвалидном кресле. Сразу за ними, морщась от боли на каждом шагу, идет Хлоя, ее поддерживают мама и Обри. Бинго крутится возле них, подпрыгивает, повизгивает, как щенок, и я задумываюсь о том, насколько хорошо он понимает, что произошло. В отличие от людей он счастлив, почти никогда не грустит, радостно встречает тех, кто возвращается домой, и как будто не помнит тех, кого здесь нет.
С каждым днем мне все больше нравится Бен. Он очень милый – на старомодный манер, словно он сошел со страниц романа. У него душевная улыбка, широкое, открытое лицо, добрые глаза за толстыми стеклами очков в металлической оправе. При первом знакомстве он не произвел на меня ровным счетом никакого впечатления. Мне всю жизнь хотелось почаще использовать слово «скромняга». С тех пор как в жизни нашей семьи появился Бен, у меня наконец появился повод произносить это слово по сто раз на дню. Бен показался мне невыносимо скучным, я никак не могла понять, что в нем нашла Обри.
Когда Обри сообщила, что выходит за него замуж, я взаправду расплакалась. Мо сказала мне, что нужно довериться Обри, что она наверняка видит в нем то, чего не видим мы. И вот теперь он предстал передо мной в новом свете, таким, каким я его никогда не видела, пока была жива. Этим утром он заехал за Обри, чтобы отвезти ее в больницу, и вручил ей букет искусственных роз. Обри любит цветы, но от пыльцы всегда чихает.
– В хозяйстве пригодятся, – заявил Бен, вытянул из букета одну розу и притворился, что сморкается в нее.
Я не смогла разобраться, мило это или слащаво. Наверное, и то и другое – в духе сентиментальных комедий про любовь, на удивление трогательных и одновременно до тошноты приторных.
Бен скрывает эти черты своего характера от посторонних глаз и обычно прикидывается скромнягой. Мне кажется, он делает это ради самосохранения. Теперь, после смерти, я ясно вижу, как отвратительно мы ведем себя по отношению друг к другу, как беспросветный пессимизм, свойственный большинству из нас, не дает нам видеть лучшее в окружающих. Наверное, именно это в моем новом существовании нравится мне больше всего: отныне я вижу все вокруг четче, чем раньше, и искусственная роза кажется мне куда более красивой, чем показалась бы, пока я была жива.
Взбираясь по ступенькам вместе с Хлоей, Обри оборачивается через плечо и смотрит на Бена с виноватым видом, словно извиняясь, что ему приходится всем этим заниматься. Бен улыбается ей в ответ уголком рта, давая понять, что извиняться не нужно, и я чувствую, что его тканево-розовое сердце готово на что угодно, лишь бы его девочка была счастлива. Я вновь понимаю, что он мне по-настоящему нравится.
Никто и не подумал устроить праздник в честь Хлоиного и папиного возвращения. Дома только наша семья и Боб. Диван в гостиной застелен простыней, на нем лежит подушка в свежей наволочке: пока папу везут к нему от входной двери, он с ненавистью глядит на это напоминание о том, что он теперь инвалид. Потом он переводит глаза на Хлою: та ковыляет по лестнице наверх. Папа обращает внимание на ее прическу – волосы отросли где-то на сантиметр, у корней они медные, а затем резко сменяются черными. Этот контраст напоминает папе о том, как много времени уже прошло после аварии, и обо мне.
– Хлоя! – зовет он.
Она оборачивается.
– Мы дома. Не сдавайся, детка.
Хлоя едва заметно кивает, а я торопливо благодарю высшие силы. Не знаю, почему папа это сказал – действительно ли он услышал меня прошлой ночью или просто захотел подбодрить мою сестру, но Хлоя любит папу и сделает как он просит, по крайней мере сегодня.
Обри возвращается через минуту. Она спускается по лестнице и, пока никто не видит, жестами обсуждает с Беном, сколько еще им нужно здесь пробыть, чтобы их не сочли бездушными монстрами. Бен ободряюще улыбается, давая Обри понять, что он готов еще остаться. Обри же чуть не стонет при мысли о том, что ей нельзя уйти прямо сейчас.
Я их не виню. У нас в доме уныло, как в морге. Когда папа включает телевизор – показывают матч «Энджелс», – Обри с Беном прощаются и уходят. Через пару минут возвращается Боб с бутербродами из «Сабвея». Один бутерброд он отдает папе, другой, для мамы, несет в кухню. Мама зовет его выйти во двор и насладиться весенним теплом, но на самом деле ей, как и Обри с Беном, просто невыносимо оставаться в доме.
