Книга В одно мгновение - Сьюзан Редферн

Сегодня Мо возвращается в школу. Три дня назад ее выписали из больницы. Врачи и медсестры устроили у нее в палате импровизированную вечеринку, притащили бутылки с безалкогольным сидром и сообщили Мо радостную новость: пальцы у нее на ногах удалось спасти. Она кинулась собирать вещи, даже не дождавшись конца вечеринки: так ей хотелось поскорее вернуться домой.

Я болтаюсь у нее в комнате, пока она готовится к первому школьному дню. Ей уже явно лучше. Она снова набрала вес, пальцы на руках почти зажили. Главная ее проблема – сон: каждую ночь она по много раз просыпается, дрожа от ужаса, и к утру чувствует себя совершенно изможденной. Она потратила минут двадцать на то, чтобы замаскировать черные круги под глазами, и теперь, когда макияж нанесен, выглядит почти так же, как прежде. Ее выдает только обувь – старые мокасины из овчины, которые она купила, когда мы ездили на Аляску три года назад. Пальцы у нее на ногах распухли, так что пока она не может надеть ничего другого.

Она хмурится, глядя на свои ноги в высоком зеркале, делает глубокий вдох, откидывает волосы назад и выходит из комнаты.

* * *

На школьном дворе Мо встречают как местную знаменитость: все смотрят только на нее, а она, словно не замечая собравшихся, отважно шагает ко входу, намереваясь успеть к началу первого урока. Кто-то разглядывает ее не скрываясь, с явным выражением жалости на лице. Кто-то смотрит украдкой и отводит взгляд, как только Мо поворачивается в их сторону.

Все утро она увиливает от внимания толпы с грацией, достойной Кейт Миддлтон: она делает это так легко и беззаботно, словно ей это не впервой. Но после третьего урока она идет в туалет, запирается в кабинке, садится с ногами на крышку унитаза и утыкается носом в коленки, чтобы перевести дух, собраться с силами и снова притворяться прежней, жить дальше без меня – единственной, с кем она всегда могла быть собой.

Я сижу с ней за обедом. Она покупает в столовой запеченную картошку и идет в пустой класс, чтобы поесть в одиночестве. Мо разворачивает фольгу, разрезает картофелину пластиковым ножом и смотрит на ее вскрытое нутро, над которым поднимается пар. Я знаю, что Мо сейчас думает о том, какая теплая эта картофелина, и у нее текут слюнки.

Запеченная картошка – как и многие другие вещи – больше никогда не будет для Мо прежней. Запеченная картошка – антоним голода и холода, безусловный фактор комфорта. Я уверена, что, когда Мо станет старше, она всегда будет держать дома мешок картошки – просто чтобы знать, что этот мешок у нее есть. Она откусывает кусочек, и я чувствую, как ее рот наполняется вкусной, теплой мякотью, и вместе с ней улыбаюсь, а Мо закрывает глаза, наслаждаясь этим простым чудом.

Я замечаю за окном Чарли и решаю немного побыть с ним рядом, получше его изучить, пока у меня есть такая возможность. Я с удивлением отмечаю, что сегодня он явно не планирует идти к трибунам, где обычно собираются его приятели футболисты. Он выходит за территорию школы и направляется в небольшой парк за бейсбольным полем.

Он усаживается за деревом, так чтобы его никто не увидел, вытаскивает из рюкзака бутерброд, чипсы и бутылку воды, сует в уши наушники, раскрывает на коленке блокнот и принимается рисовать. Он улыбается, а когда я вижу, что́ он рисует, то тоже расплываюсь в широкой улыбке, от уха до уха.

На рисунке изображены я и Чарли. На Чарли фрак и закатанные штаны, он босиком. Я тоже босая, в пышном платье, придерживаю рукой слишком длинную юбку. Между нами лежит футбольный мяч. Дорисовав эту несуразицу, Чарли ее подписывает – «Первый танец», – отводит руку с блокнотом, чтобы получше рассмотреть картинку, и тихо прыскает от смеха.

Он жует бутерброд и перелистывает страницы блокнота, хихикает над рисунками, и я смеюсь вместе с ним. Картинки просто уморительные, наверняка он рисует их уже не первый месяц. Не на всех изображена я. На некоторых я вижу учителей или странных воображаемых животных, вроде тех, которых выдумывал доктор Сьюз. Чарли не самый талантливый в мире художник – пропорции странноватые, и техника могла бы быть получше, – но рисунки у него до ужаса смешные.

На одной из страниц блокнота я бью по мячу, нога у меня завернулась вокруг тела, словно у гуттаперчевой циркачки, но мяч все равно летит куда-то в сторону от ворот. Рисунок называется «Дурында», а из моего искаженного ужасом рта вырывается надпись: «Вот, блин!» На другом рисунке я сплю, лежа головой на парте, изо рта на тетрадку стекает слюна, а сверху подписано: «Спящая красавица».

Наверное, именно это меня и ошеломляет. Несмотря на то что Чарли склонен утрировать и таланта у него явно меньше, чем у Микеланджело, он всякий раз рисует меня так, словно я красавица. Ничего подобного я о себе никогда не думала. Меня могли считать милой или в лучшем случае симпатичной, но я всегда оставалась высокой тощей девицей с ободранными коленками и россыпью веснушек, больше всего подходящей на роль Пеппи Длинныйчулок. Красивая – это слово для девушек вроде Мо или Обри, с формами, длинными ресницами, с чистой, безупречной кожей.

Но Чарли видит меня не симпатичной и не хорошенькой. Да, забавной, но еще и красивой. Он словно выделяет мои лучшие черты – большие глаза, длинные ноги, несимметричную ямочку на левой щеке, которая появляется, когда я улыбаюсь. Он снова и снова рисовал меня как настоящую музу, безупречную красавицу – так, словно мой слишком длинный подбородок и костлявые плечи были самыми пленительными во всем мире.

Доев бутерброд, он закрывает блокнот и идет обратно в школу, а я смотрю ему вслед и вздыхаю, понимая, какой прекрасной парой мы могли бы стать. Мне до ужаса жаль, что я не замечала этого, пока была жива.

Мы с Чарли разговаривали всего однажды, и разговор этот точно не имел никакого тайного смысла. «Ты ведь Финн?» – спросил он как-то раз, когда я шла в раздевалку после тренировки. Я залилась мучительным румянцем: я была на сто процентов уверена, что у меня на лице транслируются все мои фантазии с Чарли в главной роли. Мне удалось только кивнуть ему в ответ.

– Отличный гол, – сказал он.

– Спасибо, – ответила я и умчалась, на бегу пересчитывая слова. Пять. Чарли МакКой сказал мне пять слов.

На следующий день я исписала целый блокнот, отрабатывая свою будущую подпись – «Финн Мак-Кой», – пока у меня не заболела рука.

Я сожалею. О том, что в тот день ничего ему не ответила, о том, что не была храбрее, что не знала, как мало времени мне отпущено. Я должна была его поцеловать. Мне до ужаса жаль, что я этого так и не сделала.