и печенье привез… – младший Лопатин смотрел на них, благоговейно открыв рот. Радио на дачку не провели. Приезжая в Кратово на занятия языком, Виктор тащил кошелку со свежими газетами для герцога и сладостями к чаю, как выражался парень, уютным московским говорком:
– Мария ему нравится, по-детски, – усмехнулся герцог, – он воспитанный юноша, словно и не в СССР вырос… – племянница замотала сумку найденной в кладовке веревкой:
– Скоро Рождественский пост, – сурово отозвалась девушка, – а сие все скоромное. На могиле матушки, должно быть, нищие обретаются. Я им припасы раздам, сие дело богоугодное… – герцог вспомнил:
– Волк с Максимом на наше Рождество всегда постятся. В этот раз к ним присоединится Мария… – Джон рассчитывал до Рождества оказаться дома. Впрочем, надежды на семейный праздник не было. Герцог ожидал, что его загонят на дебрифинг в самую глухую Шотландию:
– Или отправят на острова, как покойных мистера и миссис Смит, – хмыкнул он, – но, может быть, Маленькому Джону с Полиной разрешат ко мне прилететь. Парню шестнадцать, а бедной девочке всего одиннадцать… – он не сомневался, что в Лондоне его считали погибшим:
– И будут считать, пока мы не окажемся на территории посольства, – сварливо заявил он племяннице, – а твои паломничества к могилам святых, тем более без документов, попросту опасны… – Мария наотрез отказывалась от паспорта. Алексей Иванович мог привезти в Кратово надежные бумаги:
– Там стоит печать Антихриста, – помотала головой девушка, – грех таким пользоваться… – Джон подозревал, что племянница не стала бы слушать и радио:
– К газетам она тоже не прикасается, ни здесь, ни, когда мы выбирались из Сибири… – он шел к дому, неся плетеную корзину с шишками. День выдался серым, на сухой траве блестели капли мелкого дождя. Джон прислушался:
– Вроде музыка какая-то… – он узнал ноктюрн Шопена, – Марта его любит… – на террасе валялась пустая сумка на колесиках, племянница бросила пальто на кресло-качалку. Он осторожно подошел к двери гостиной:
– Говорила, что не будет играть, а сама раскраснелась, глаза блестят… – он полюбовался красивым профилем девушки. Серый платок спустился на скромную кофту, белокурые волосы выбились из туго заплетенной косы. Она закусила губу, темные ресницы подрагивали. Рука Маши внезапно сорвалась с клавиши. Джон, не думая, наклонился над ее плечом:
– Я не умею играть на фортепьяно, я никогда не учился… – пронеслось у него в голове, – что я делаю… – девушка недоумевающе взглянула на него:
– Вы не говорили, что вы… – Джон отдернул пальцы от клавиш. Ему меньше всего хотелось думать о том, почему он сумел сыграть отрывок ноктюрна без нот:
– Я и нот не знаю, – он отступил от инструмента, – папа все подбирал на гитаре по слуху, и я тоже… – он откашлялся:
– Ерунда, не обращай внимания. Как ты съездила… – на ее щеках полыхал румянец, девушка растерянно опустила руки: «Я, кажется, видела в метро Теодора-Генриха, дядя».
Приладив на голову особую конструкцию с мощной лупой, Павел внимательно рассматривал четкую, сыроватую фотографию. Рядом лежал переплетенный в бархат альбом. Отец, наклонившись, обнимал за плечи раскинувшуюся на диване мать. Мраморная лестница уходила на второй этаж виллы:
– Я тогда еще не родился, – мать удерживала два кружевных свертка, – здесь написано: «С Новым, 1946 годом»… – за семь лет Роза Левина, бывшая мадам Тетанже, почти не изменилась:
– Даже платья у нее похожи, только на фотографии с Дальнего Востока она носит мех… – несмотря на месячных близняшек на руках, мать надела наряд с рискованным декольте. Павел изучал довоенное фото:
– Здесь у нее хронометр, ожерелье, серьги, два кольца, обручальное и венчальное. То есть она еврейка, она, наверное, не венчалась… – на послевоенном снимке мать тоже блистала драгоценностями. Поморгав уставшими глазами, Павел снял конструкцию, позаимствованную в комнате пребывающего в Кащенко мастера из «Металлоремонта». Аня считала, что он принес вещь из школьной мастерской:
– И пусть считает, – вздохнул Павел, – не надо им с Надей знать о Дануте… – он ожидал встречи с девушкой на выходных. Подросток поймал себя на улыбке:
– Я волновался, что она догадается о моей неопытности, но все прошло хорошо, даже очень хорошо… – он помнил низкий стон девушки, горячий шепот:
– Еще, еще, милый… – акцент становился сильнее, она хватала губами воздух:
– Кохам че, бардзо кохам… – его не интересовало, с кем Данута встречалась раньше:
– Главное, что теперь мы вместе. Потом я ей во всем признаюсь. Когда мне исполнится восемнадцать, мы сможем пожениться… – вспомнив о Комитете, Павел дернул щекой: —
Пошли они к черту. Однако надо вести себя осторожно, иначе меня могут навсегда разлучить и с Надей и Аней, и с Данутой… – такого он позволять не собирался. Взяв у сестры сигарету, Павел затянулся ароматным дымом:
– У нее другое кольцо, – подросток помолчал, – обручального нет, а венчальное другое. Я все промерил… – он повертел ювелирный пинцет, – у колец разная ширина… – Аня вглядывалась в счастливое лицо матери на послевоенной фотографии. Отец тоже улыбался:
– Но не так, как она, – поняла девушка, – он смотрит на маму, словно победитель, словно он ее завоевал… – мать опустила взгляд к спокойно спящим младенцам. За диваном, в роскошной гостиной виллы, стояла наряженная елка. Присев на край стола, Аня в который раз взялась за отпечаток довоенного фото:
– Понятно, что другое, – задумчиво отозвалась девушка, – отец подарил ей новое кольцо, когда они поженились. То есть мы не знаем, заключали ли они официальный брак… – первый муж матери, если верить журналу, был именно, что официальным:
– Банкет на пять сотен человек в отеле «Риц», медовый месяц на семейной вилле на Лазурном Береге… – Аня потушила окурок, – здесь говорится, что Тетанже богатейшие виноделы… – о происхождении матери в статье не упоминалось:
– Но это она на обрывке газеты с бюстом Марианны, – вспомнила Аня, – в журнале пишут, что она позировала скульптору для конкурса, что стала второй по красоте девушкой Франции… – до замужества мать работала моделью в ателье хорошо известной Ане мадам Скиапарелли. С Парижем они никак связаться не могли:
– Неизвестно, что случилось с месье Тетанже, – сказала Аня брату, – скорее всего, он умер или погиб на войне. Мама стала подпольщицей, встретила папу… – она добавила:
– Может быть, мама решила отомстить немцам за смерть первого мужа… – все письма, уходящие за границу, перлюстрировались:
– Даже если передать конверт кому-то из французских туристов, то семья Тетанже не сможет нам ответить, – хмыкнула Аня, – да и что мы хотим от них услышать… Ясно, что мама и наш отец познакомились после смерти месье Клода… – она потрепала Павла по рыжеватой голове:
– Не расстраивайся. Теперь мы знаем, что мама действительно была из Франции. Рано или поздно мы разыщем и остальные сведения… – они рассматривали фото за рабочим столом Павла в гостиной. За окном свистел ночной ветер, мопсы уютно сопели на диване. Аня кинула взгляд на вентиляционную отдушину:
– Если нам и всадили камеры, они ничего не разберут, я загораживаю стол спиной… – ей достаточно было пары минут, чтобы щелкнуть кнопкой спуска на фотоаппарате:
– Но мама только на обложке. Журнал, кажется, больше интересовался обстановкой апартаментов… – Аня не стала снимать интерьеры квартиры матери:
– Буржуазная роскошь, – она смотрела на лицо Розы Левиной, – Павел прав, платья похожи, но у нее другое выражение глаз… – на послевоенном снимке мать не потеряла классической красоты:
– Однако видно, что она воевала, – поняла Аня, – у нее глаза такие, как были сегодня у меня в кафетерии Ленинки… – Аня жалела, что не исполнила свою угрозу и не позвала дежурного милиционера:
– Мерзкая тварь, – брезгливо подумала девушка о подсевшем к ней лысоватом мужчине, – если Комитет меня проверял, то они не на ту нарвались… – опасно сощурив темные глаза, почти не понижая голоса, Аня отчеканила:
– Вы сутенер и больше ничего. Меня
