До лекций он успел забежать в парикмахерскую:
– Галстук у меня импортный, – он улыбнулся, – костюм тоже. Социалистического производства, но импортный… – у Генриха, с его невысоким ростом, приятели редко одалживали костюм, но его галстук успел побывать на десятке свиданий:
– Парни здесь надевают галстук только в театр или встречаясь с девушкой, да и то не со всякой… – он вспомнил хмурый голос соседа по комнате. Юноша пытался завязать перед зеркалом галстук. Генрих вздохнул:
– Стой спокойно, я сам все сделаю. Нечего волноваться, это всего лишь знакомство с родителями… – штукатур отозвался:
– С москвичами, а я лимита, как нас называют. Еще решат, что я за пропиской охочусь… – Генрих сбил пылинку с лихо завязанного узла:
– Ты говорил, что у них в двух комнатах теснится пять человек. Они совсем не богачи, а ты неплохо зарабатываешь… – приятель хмыкнул:
– Не богачи, но москвичи, что важнее… – Генрих скосил глаза на «Известия» в руках соседа справа. Несмотря на давку, пассажир пытался читать газету:
– Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме… – провозглашали жирные буквы, – доклад председателя ЦК КПСС товарища Никиты Сергеевича Хрущева…
С докладом их познакомили вчера, на занятиях в Академии. Два раза в неделю по утрам, вместо стройки Генрих ехал на Лубянку. Высшая Разведывательная Школа, как официально называлась Академия, размещалась в неприметном доме, в глубине близлежащих к зданию Комитета дворов. На занятиях они мало говорили друг с другом:
– Ребята учатся, работают, как и я… – он скользил глазами по строкам доклада, – а что касается местных кадров, то они делают вид, что впервые с нами встретились… – товарища Матвеева, Паука, он пока в Академии не заметил, но фальшивая Света невозмутимо сидела на занятиях:
– Данута делит с ней квартиру, – вспомнил Генрих, – хорошо, что эта Света оставила меня в покое… – костел святого Людовика стоял неподалеку от Комитета, но Генриху нельзя было заглядывать в церковь. За дверью замелькала набитая людьми платформа «Охотного Ряда»:
– Хотя на мессу могут ходить британские дипломаты. Почему посольство не отозвалось на сигнал тревоги… – Генрих еще не решил, стоит ли ему повторить попытку:
– Неясно, что происходит в посольстве с жучками. Если у них стоят подслушивающие устройства, мой голос могут узнать… – двери раскрылись, он очутился в бурлящей толпе:
– При коммунизме у каждого появится личный автомобиль, – развеселился Генрих, – и личная квартира. Хотя если каждый москвич получит по машине, по городу будет не проехать…
Пока пробки в Москве случались только у вокзалов и на Садовом Кольце. Привыкнув к многолюдному Лондону, Генрих не обращал внимания на давку:
– Они в Нью-Йорке не бывали, где все еще хуже, – юноша ввинтился в людскую массу, осаждающую эскалаторы, – давай, товарищ Рабе, поднажми… – спектакль начинался в семь. Генрих шел в Малый Театр, на «Вишневый сад»:
– Особого выбора не было, – подумал он, – либо Чехов, либо товарищ Королёв во МХАТе, с очередной пьесой о прадедушке. Пусть на Королёва ходят делегаты съезда… – в конце эскалатора копошилась бабка, при сумке на колесиках. Багаж она перевязала деревенской веревкой:
– Час пик, – Генрих закатил глаза, – нашла время болтаться по метро, в ее возрасте… – у бабки, правда, была неожиданно прямая спина. Голову она завязала простым платком.
Ловко приподняв сумку, Генрих подхватил пассажирку под локоть:
– Мама с Волком встретились на этой станции метро четверть века назад, – пронеслось у него в голове, – но тогда они еще не знали друг друга… – Генрих замер.
Высокая девушка, покраснев, опустила голубые глаза. Белокурый локон, выбившись из-под платка, спускался на нежную щеку. Губы у нее были розовые, красиво вырезанные. Взмахнув длинными ресницами, подавшись вперед, она открыла рот. Девушка ничего не успела сказать. Пассажиры валили вперед, людской поток разделил их. Генриха оттеснили к стене, незнакомка пропала в толпе. Привалившись к холодному камню, он едва справился с часто бьющимся сердцем:
– Какая она красавица, словно из русской сказки. Но где ее теперь искать… – он попытался вглядеться в людские головы:
– Нет, никого не видно. Но Волк нашел маму и я ее найду… – подытожил юноша, – пусть мне придется обыскать весь Советский Союз… – он зашагал в сторону «Театральной».
Джон был против вояжа Маши, как назвал это герцог, на Даниловское кладбище, но девушка настояла на своем:
– Вы не понимаете, – упрямо сказала она, – матушка Матрона святая… – племянница перекрестилась, – она благословила папу, благословила тетю Марту. Она защитила меня, спасла от гибели на перевале, послала мне навстречу папу… – собирая кошелку, Маша добавила:
– Папа мне много о ней рассказывал. Я обязана съездить на ее могилу, дядя Джон… – герцог прошелся по скрипучим половицам, на веранде кратовской дачки. Домик стоял за высоким забором. Никто не совался на заросшую облетевшими кустами жасмина тропинку, ведущую к калитке. Оказавшись здесь, Джон почувствовал себя словно в пьесе Чехова:
– Круглый стол, кресло-качалка и самовар вместо чайника… – племянница ловко управлялась с самоваром, растапливая его шишками. Алексей Иванович выгрузил из багажника «Волги» полные сумки провизии:
– Из Елисеевского гастронома, – он подмигнул Джону, – и от вашего соседа, то есть моего начальника… – Лопатин добродушно рассмеялся. Неподалеку от дачки, за железным забором, возвышался особняк, могущий украсить дорогие пригороды Лондона. Директор ресторана на Ярославском вокзале зачем-то возвел средневекового вида башенку с черепичной крышей и узкими бойницами.
Джон с Машей, из соображений безопасности, не покидали дачку. Дым самовара не был заметен за высокими соснами на участке. Готовили они на плите с газовыми баллонами. Джон изучал технические планы операции, как называл их Лопатин, или читал единственную книгу, найденную в кладовке, растрепанное издание Чехова:
– Я стал совсем русским, – усмехнулся он в разговоре с племянницей, за чаем, – осталось привезти гитару… – несмотря на долгое молчание, его голос не изменился. Напев высоким тенорком:
– По тундре, по железной дороге… – герцог кивнул на пыльное фортепиано в углу:
– Ты говорила, что хорошо играешь… – Маша зарделась:
– Я давно не подходила к инструменту и руки у меня… – она кивнула на загрубевшие ладони, – теперь не те… – Джон улыбнулся:
– Доберемся до Лондона, и все пойдет по-другому. Ты вернешься к музыке, сядешь в седло… – племянница рассказала ему о своем увлечении конным спортом:
– Правильно, – весело отозвался Джон, – я тебя в первый раз увидел на московском ипподроме, осенью сорок пятого года. Ты выступала на потомке наших лошадей, а сейчас побываешь в конюшнях, откуда родом твой Лорд… – девушка поджала губы:
– Это суетное, – строго сказала Маша, – у меня другая стезя… – Джон не стал спорить, успокоив себя:
– Ей всего девятнадцать лет, а она прошла через такие испытания, что не по силам и взрослому. Она оттает в Лондоне, под крылом у отца, среди семьи. Пойдет в Кембридж, начнет учиться музыке или языкам… – о младшей, приемной сестре Маши он с племянницей почти не говорил:
– Ясно, что это наша Марта, – вздохнул Джон, – но нельзя пороть горячку. Журавлев на хорошей должности, сталинские времена миновали, никто его не сместит. Марта в безопасности, чего нельзя сказать о нас самих… – им надо было как можно быстрее покинуть СССР:
– Мы со старшей Мартой подумаем, как вытащить отсюда девочку, – решил Джон, – а если мы с Машей отправимся в Куйбышев, это будет чистое самоубийство… – племянница и не рвалась увидеться с приемной семьей:
– Они Антихристы, как Горский, – мрачно сказала Маша, – вы говорили, что они отправили невинного ребенка в пасть Вельзевула… – герцог рассказал девушке о судьбе ее старшего брата по матери:
– Они издевались не только над Виллемом, – Маша раздула ноздри, – Журавлев с другими коммунистами распинал мученицу Зою, аки во времена нероновы, а она… – Маша скривилась, – она послала в тюрьму женщину, истинно верующую… – наблюдая, как племянница складывает сладости в сумку на колесиках, герцог поинтересовался:
– Я думал, что Виктор тебе шоколад
