успел в последнюю минуту удержать девчонку за платье. Зинка испугалась и заорала от страха. На крик выскочил отец Сережкин. Схватил Полкана за холку и отвалтузил.
— Аж шерсть летела у меня клочьями, — говорил Полкан. — Я стал объяснять ему, что да как произошло, а он подумал, что я огрызаюсь. Отец Сереги распалился еще пуще и палку березовую об мою спину поломал. Кнутом хлестал меня уже на закуску. Но Зинку я все же удержал, в колодец не свалилась.
— И ты не укусил хозяина за это? — спросила Липси. — Я бы укусила.
— Нельзя его кусать. Он человек! Если нашего брата дворнягу не колотить, то ведь мы черт-те что наделать можем!
— И ты не жаловался в Общество охраны животных?
— Да ты что — чокнутая? Мы, дворняги, жаловаться не любим. Не такой у нас характер. Мы на себя надеемся.
— И чем же все кончилось? — спросила Липси.
— Полюбовно, — сказал Полкан. — Схватил меня Игнат Савельич да как наподдаст под зад! Я даже перевернулся через голову, как в цирке. Смех меня тогда разобрал: бьет, а ведь не знает за что… Отряхнулся я… Сел у калитки, задумался: а вдруг обратно позовут. Часа два меня никто не звал. Тогда я понял, что прогнал он меня со двора насовсем. Двинулся я куда глаза глядят.
— Ну и нравы, ну и нравы, — скулила Липси.
— Ничего, зато на свободе. Хорошо-то как! Иду по проселку, а душа радуется. Бока болят, а ноги пляшут. Куда хочу — туда и бреду. Потом, за поселком, к цыганскому табору привязался. С неделю походил за табором, и потянуло меня на родину. К своему забору потянуло. Назад дорогу нашел по запахам. Подошел к поселку. Сердце стучит, вот-вот выскочит. Иду по улице и к каждому двору принюхиваюсь, и все-то я тут знаю, и все-то мне тут дорого. Знаю, кто и что в каждом доме на обед себе приготовил: у Воронковых, к примеру, суп с клецками, у Бойко — каша пшенная, у Гапоненко — щи с мясом. Оттуда кизяком пахнет, здесь — теленком маленьким, там — квасом хлебным. Куры мне кланяются при встрече до земли. Рады моему возвращению. Иду я, а мне и петь хочется, и плясать хочется. Выкинул я ни с того ни с сего какое-то коленце на пыльной дороге и тут же поглядел по сторонам: не увидел ли кто. А то ведь подумают, что я с ума спятил или белены объелся. Потом вдруг петь стал. Сел в пыль возле дома бабки Баландиной, да как завою во всю мочь. Бабка из калитки выскочила да как запустит в меня кочергой: «Пошел вон! К покойнику завыл». Я задал дёру. Много я побродил по земле и на Сережку набрел. Он поманил меня к себе, потрепал по шее. Руки у него такие мягкие, хотя и с цыпками. Мне даже выть захотелось. Лизнул я его раз, другой. Сережка нашел у себя в карманах что-то съедобное: то ли крошки хлебные, то ли табак, но я все проглотил с удовольствием. Погладил он меня как-то по-хорошему, а нам, дворнягам, ничего больше и не надо — все простим, любую обиду за это.
Сережка приказал мне сидеть, а сам пошел в дом. Вышел он ко мне с куском хлеба и веревкой, которой привязал меня за шею (будто я теперь убегу от них). Потянул он меня к калитке, какие-то слова добрые говорил. Я упирался. Неудобно ведь, с дороги, немытый, нечесаный. Но все же я ему уступил. Вот тогда-то мне будку эту смастерили. Подстилку лоскутовую подарили. Костей мозговых много принесли. Они у меня и сейчас хранятся как память, как драгоценность. Оглядел я свое хозяйство свежим глазом. Все в порядке, где что лежало, там и лежит, где что валялось, там и валяется. Ух, устал вспоминать!
Липси тяжело вздыхала:
— Жалко мне тебя, Полканчик, несчастный ты!
Полкан вскочил на ноги.
— Я несчастный? Это ты брось! Иметь такое богатство, как у меня, и быть несчастным, это ты брось! Смотри, какая будка, какая цепь, какой ошейник крепкий! Да и профессия у меня знаменитая — сторож. В наш век без этой профессии нельзя, так что ты брось.
Полкан стоял гордый, как богатырь, красивый, весь в репьях, лохматый, и мускулы перекатывались у него на ногах и на груди. Загляденье, а не пес.
Вы не устали читать, ребята? Конечно, длинновато. Но что поделаешь? Останавливать ПШИК я не хотел, да мне и не дали бы ребята. Где еще и когда смогли бы мы узнать о том, что пережил Полкан?
Он посмотрел на нас и завилял хвостом, разметая пыль. Он что-то задумал.
— Липси, есть предложение… Не хотела бы ты поменять свои медали на мои репьи? Как ты на это смотришь, Липсушка?
Как она на это возмутилась! Затопала лапками, замельтешилась на своем подоконнике, хрипло зарычала.
— Я всегда знала, что дворняги — глупые псы.
— Ну что ты так? Плохого ты о нас мнения. А может, ты ошибаешься?
Липси сделала ему замечание:
— Не чешись при мне.
— Шавочка, поди-ка сюда, — ласково сказал Полкан.
Липси предупредила Полкана, что, если он еще раз назовет ее Шавкой или Жучкой, она больше никогда не появится на подоконнике.
— Забылся я, Липсынька. Спрыгни вниз. Посидим рядком, поговорим ладком.
Липси не согласилась. У нее режим: она должна походить по комнате, сделать несколько танцевальных движений, попрыгать со стола на диван.
— Ах, ах, — притворно вздохнул Полкан. — Я тоже хотел бы попрыгать с печки на лавку, только нет у меня ни печки, ни лавки.
— Ничем помочь не могу! — злорадно сказала Липси.
— Дорогая Липси, ты только послушай, как поет моя цепь! — Он пробежал от будки до забора и обратно. — Это же оркестр с бубенчиками.
У Липси дрогнуло сердце. Ей понравился этот металлический звон.
— А чем ты еще похвалишься?
— А посмотри на этот сыромятный ошейник!
— Крепкий, ничего не скажешь! — пролаяла Липси.
— А какая подстилка! А будка — сказочный терем. Есть ли такая еще у кого-нибудь?
— Только дыр в твоем тереме не сосчитать, — съязвила Липси.
Полкан согласно кивнул головой.
— Возможно. Но через эти дыры я любуюсь ночными звездами. Вот в эту дыру, — он вошел в будку и просунул лапу, — я любуюсь Полярной звездой. А в эту я вижу созвездие Гончих Псов. — Полкан говорил о дырах с такой же гордостью, как Липси о своих медалях. Она с интересом смотрела на сколоченную из бросовых досок убогую будку.
Липси искала причину, к чему бы придраться.
— Дыр
