дерутся за первую затяжку.
27
Пшеница убрана в красные и оранжевые рукава. На колодце сидит козодой, как дозорный, и вертит туда-сюда головой, перья горят в лучах зари. Он как будто врос в собственную тень, но вот видит ночную бабочку, не спеша и грациозно расправляет крылья, отталкивается и взлетает. Случись рядом человек, он залюбовался бы длинным и точным броском к цели и полетом по идеальной кривой вокруг каменной хижины. Но нет, этим зрелищем некому восхититься. В Сунре стоит тишина. Детей уже убаюкали, в медных кастрюльках кипит молоко, мужчины смывают грязь дневных трудов. А внутри бывшей попугаичьей фермы — каменной хижины, над которой пролетает никем не замеченный козодой, — Мехар снимает с крючка тунику, а Сурадж лежит голый на каменном полу и закуривает самокрутку. Они встречаются так уже в четвертый раз, и Мехар чувствует на себе его пристальный взгляд, когда тонкий хлопок стекает по ее телу. Она ступает в штанины шальвар и туго завязывает шнурок.
— Я найду работу, — говорит Сурадж, и это почти неприятно — понять, что последние пару минут он молчал не от восхищения ее красотой, а предавшись практическим мыслям.
— Как угодно, — говорит она.
— Тогда мы переедем. Далеко, в большой город. Такой, где можно затеряться. Лахор, например. Я быстро скоплю достаточно денег.
Какая самоуверенность! Как будто весь мир должен отступить перед его молодостью и напором. Она на пять лет его младше, но иногда ей кажется, что гораздо старше, ведь именно она думает о последствиях и предвидит препятствия.
— Я могу начать откладывать вещи, — говорит она. — То, что нам понадобится. И надо уйти, пока не начались дожди, иначе дороги снова затопит.
— Получается, у нас три месяца, так? Три месяца.
У него нет ни тени сомнения. Он садится, зажав в зубах самокрутку. Смотрит в окно, на квадрат багровеющего неба. В эту минуту Мехар видит то же, что он: страну без условностей, жизнь вне стен фарфоровой комнаты. Насколько сильно ее любовь к нему сплетена с ожиданием обещанной свободы? В ней шевелится чувство вины, и она в смущении отворачивается.
— Я подумаю, что мы расскажем о себе людям в Лахоре, — говорит она.
Он не отрываясь смотрит в окно.
— Расскажем, что захотим. Да и какая разница? Разве важно, что они подумают?
— Придет время, и будет важно. Когда мы решим женить наших детей, будет важно. Люди захотят узнать, откуда мы и кто наши предки. Мир еще не настолько изменился.
— К тому времени мир будет совершенно другим, — горячо заявил Сурадж, обернувшись к ней. — Мы сделаем его другим.
Тоже одевшись, он помогает ей поднять корзину с красным чили.
— Еще одно, — говорит он, пока она устраивает корзину на головной подушечке. — Он так и не приходит к тебе?
— Да нет, — отвечает она, секунду помолчав.
Она не говорит, что его брат стал очень нежен с ней и, когда она жалуется на слабость, не настаивает и сам просит ее отдохнуть: дети подождут.
— Хорошо. Будь осторожна.
Она отворачивается и опускает вуаль, чтобы он не видел гнев на ее лице. «Будь осторожна». Как будто она может что-то сделать.
— Отчего же? — язвительно говорит она. — Ты что, не станешь растить чужого ребенка, такой современный-пресовременный?
— Не неси ерунду.
— А ты еще проводишь время с женой?
— Как можно меньше. Для видимости.
Он берет ее за руку.
— А ты бы хотела, чтобы она снова пожаловалась Май?
— По-моему, мы уже решили, что мои желания роли не играют.
Она просыпается раздраженная и хмурая, еще не вполне забыв об их размолвке. Может, потому она и проспала: чай уже готов, тесто замесили, сестер не видно. Она ложится снова и вздыхает. Закрывает глаза. По дороге проезжает телега, слышен стук копыт, потом какой-то человек умоляет сына убрать свою дурацкую рогатку и слушать, потому что работа часовщика требует внимательности. В Лахоре, думает Мехар, у нее будут часики, она будет ходить в них по городу, она будет ходить по городу свободно, не закрывая лица. Заслышав голоса во дворе, она встает и приникает к ставням. Это Гурлин, она расстроена, а Май ее успокаивает. Только делает это странным образом — слишком настойчиво, слишком долго сжимает ей то руку, то плечо. Гурлин колеблется и выглядит неуверенной. Мелькает воспоминание — твердые пальцы Май, объятие всхлипывающего Монти, — но тут же пропадает с появлением Гурлин.
— Что произошло? — спрашивает Мехар. — Чем ты так расстроена?
Гурлин вынимает тесто.
— Я спрашиваю, что произошло?
— Ничего. Ребенок. Пока ни намека, и я огорчаюсь.
Какое-то время Мехар смотрит на нее, потом решает, что это похоже на правду.
— Мы все чувствуем то же самое. Погоди, время придет.
28
Сураджу удается поступить подмастерьем к оформителю вывесок на базаре Миссии, на главной городской магистрали. Целый день он толкает арендованную двуколку с арендованными инструментами и материалами — стремянками, кистями, трафаретами, тяжелыми ведрами цветного порошка — с одного конца огромного рынка на другой. Когда пора сдавать снаряжение на склад, у него уже так ломит плечи, что сил остается только протянуть руку и забрать плату.
— А здесь что, работы мало? — спрашивает Май, наблюдая, как он отмывает зеленую краску с шеи и рук, с коричневых ног и выглядит в этот момент как осыпающееся дерево.
— Я хочу, чтобы мне платили за труд, — отвечает он.
Воду накачивает Мохан, потому что Сурадж не в состоянии, снова накачивает жизнь в плечи младшего брата. Мехар глядит на них из окна фарфоровой комнаты, сжимая в руке жемчуг, и ей вдруг делается странно оттого, что она оставит этот дом, так и не сказав ни слова среднему брату — мужу Харбанс, потому что заговорить друг с другом им всегда мешала излишняя формальность. Сурадж встает, и чудная мысль рассеивается, а когда он бредет через двор и скрывается в одной из внутренних комнат, Мехар нашаривает платок, завязывает в него жемчуг и прячет у груди под туникой.
На следующее утро Мехар оставляет ведра в косой тени и входит в хижину, где он уже ждет ее у окна.
— Ты что так долго?
— Молоко разносила.
Мехар умалчивает о том, что эту работу взвалила на нее Гурлин, — это только испортит им встречу.
Позже он ложится на живот и проводит большим пальцем по мелким ямочкам на ее талии — вмятинам от плотного пояса шальваров. Какие аккуратные, какие мягкие рубчики. Он проводит по ним языком.
Снаружи в пшенице какой-то шорох.
Мехар подходит к сброшенной тунике и достает из-под нее
