1
В тумане казалось, что крест башни на церкви Святой Марии качается, словно фигура на носу парусника; он то поднимался, то опускался, будто прорываясь сквозь потоки воды, а туман меж тем обтекал его плотными клубами, похожими на дым, и исчезал в вышине…
Возле тележки с книгами у подножия уходящей в небо башни стояли двое юношей, причем тот, что пониже, зачарованно смотрел на эту игру тумана; закинув голову так, что она у него слегка кружилась, он все смотрел и смотрел на великолепное зрелище; а тот, что повыше ростом, непрерывно рылся в куче книг…
— Ты только взгляни туда, Кристоф! — внезапно воскликнул тот, что пониже, толкнув приятеля локтем в бок и указав вверх. Они оба долго стояли и смотрели на это редкое зрелище, пока солнце, разгоравшееся на востоке, не разогнало туман и церковная башня, увенчанная крестом, перестала качаться и замерла…
— Все-таки странно, Йозеф, — сказал Кристоф, — я был бы готов спорить на тысячу против одного, что церковь качается вместе с крестом, хотя ясно, что и то и другое все время стоит на своем месте, вот как сейчас.
— Конечно, — коротко бросил Йозеф, и юноши опять склонились над книгами; они почти любовно перебирали стопки и связки книг, осторожно открывая и подолгу рассматривая каждую и время от времени обмениваясь короткими репликами.
Хозяин тележки с безразличным видом стоял рядом, покуривая трубку и глядя на небо. А там происходило что-то странное. Сначала солнце прогнало туман и в течение нескольких минут источало яркий свет, а теперь казалось, будто с запада наплывает слой серых туч; они быстро затянули все небо, так что оно серым, мрачным и плотным мешком нависло над городом; где-то на востоке, ближе к югу, солнце еще виделось желтоватым пятном с широкой каймой. Погода вообще была какая-то неопределенная; временами казалось, что уже пришли холода, но часто выдавались и теплые дни; на дворе стоял ноябрь…
Между юношами мало-помалу росла стопка книг, которые они, по всей видимости, намеревались купить; молодые люди показывали их друг другу со счастливым смехом, потом бросали взгляд на цену, написанную большими цифрами карандашом на задней стороне обложки, и клали каждую книгу посередине между собой.
Кристоф был темноволос и худощав, высокого роста, жест, которым он придерживал под мышкой потрепанную школьную папку, выдавал явное пренебрежение к учебе. У Йозефа — того, что поменьше ростом, — волосы были бесцветные, внешность невзрачная; на его сильно выступавшем вперед носу сидели очки, свою школьную сумку он поставил на землю.
Юноши заплатили за книги, вместе с потоком прохожих обогнули слева небольшую площадь и направились к широкой улице. Низенький нес сумку за ручку, а тот, что повыше, все еще держал папку под мышкой; карман его куртки был сильно потрепан — видимо, от энергичного движения, которым он засовывал туда руку…
— Ты — настоящий соблазнитель и шантажист, — засмеявшись, сказал низенький, пока они медленно плыли в толпе, — ведь я не мог сказать ничего другого, кроме «да», когда ты перед большой переменой подошел к Бевердингу и сообщил, что твои родители отмечают сегодня серебряную свадьбу и что я тоже приглашен, а также спросил, не сможет ли он нас отпустить пораньше. При этом ты прекрасно знаешь, что я не люблю прогуливать уроки, мне это совсем не нравится.
— Да знаю я! Мне просто не хотелось сегодня выслушивать патриотические речи Грюнера, я их просто не выношу. Именно потому, что я высоко его ценю и знаю, что он великодушен и добр, что он хороший преподаватель, — именно потому я не могу терпеть, когда он несет чушь, ибо знаю, что это все чушь! — Кристоф вопросительно взглянул на Йозефа, но, поскольку тот ничего не ответил и лишь бросил на него взгляд, не то улыбчивый, не то слегка раздраженный, продолжил: — Я считаю преступлением приписывать войне хоть какую-то романтику. Уцелевшие в Лангемарке[1]должны были бы предотвратить те бесчисленные Лангемарки, какие нам, вероятно, еще предстоит пережить, вместо того, чтобы, проливая реки слез и сооружая пышные декорации, превращать теперь эту битву в легенду. Фактом остается лишь то, что Вильгельм Второй был всего-навсего безмозглой свиньей, и мне представляется ужасным погибнуть в прусском мундире во славу Пруссии. Однако они погибли не за это, было бы ужасно и бесчеловечно, если б они погибли за это…
Но тут Йозеф внезапно подтолкнул его вправо, в какую-то спокойную, темную улочку.
— Слушай, — сказал он, — а не выпить ли нам по чашечке кофе?
— Ну что ж, может, прямо здесь, у Гротхаса? А деньги-то у тебя есть?
Йозеф кивнул и последовал за другом. Они вошли в большой продолговатый зал кафе, в глубине которого и днем горели лампы, поскольку света, падавшего из окон, не хватало. Народу в зале было не густо. Кристоф пробрался в самый дальний и самый темный угол, где за множеством столов не было вообще ни одного человека. Видимо, он был знаком с тоненькой светловолосой девушкой в белой кружевной наколке, которая тут же подошла, чтобы обслужить их; они с улыбкой кивнули друг другу.
— Сколько у тебя денег? — шепотом спросил Кристоф и, поскольку Йозеф ответил: «Две марки», заказал: — Две чашки кофе и пачку сигарет.
— И два пирожных, — смущенно добавил Йозеф.
Юноши бросили папку и сумку на один из стульев и уселись за столик. Молча подождали, пока девушка не принесла кофе, пирожные и сигареты.
Кристоф сразу же взял пачку сигарет, закурил и положил сахар в кофе, потом налил туда молока. Йозеф, задумчиво помешав ложечкой в чашке, придвинул к себе тарелку с пирожным.
— Что ты имел в виду, когда сказал: «Однако они погибли не за это»?
— Они погибли, умерли, ибо Бог хотел, чтобы они пострадали, а еще и потому, что Он хотел призвать их к себе, понимаешь? Не может быть, что жизнь была дарована им Богом только для того, чтобы они погибли во славу Пруссии в прусском мундире! — Он хлопнул ладонью по столу. — Этого просто не может быть, не в этом заключалось их предназначение!
Йозеф растерянно поднял глаза от тарелки:
— Интересная мысль. Однако факт остается фактом: они верили в прусскую Германию и за нее пошли на смерть. Дело в том, что эти молодые люди были искренни…
— Конечно, но я хочу сказать, что это их великое заблуждение развеялось, как дым, и рассыпалось в прах в тот миг, когда они умерли. Ведь невозможно же поверить, что они и впрямь погибли за эту чушь. Тогда они должны в Судный день воскреснуть из мертвых в мундирах прусских лейтенантов, если б это было правдой, понимаешь? Все эти сентиментальные словеса — чистый бред, а сентиментальны они потому, что безмерно сильные чувства отдаются чему-то несущественному… Эти сантименты просто отвратительны. «Наши мальчики, наши смелые мальчики» — так говорят во всех странах о всех павших на всех войнах. «Наши мальчики» — в этих словах есть что-то страшное. Ах, — тут он торопливо закурил новую сигарету, а Йозеф в это время подобрал последние крошки с тарелки с пирожным, — ах, наши мальчики должны иметь шинели, котелки, вино, сигареты, да Бог знает, сколько еще всего… Так всегда говорят во время войны; и наши мальчики несколько месяцев стойко терпели сыпавшуюся на них ругань, позволяли мучить себя, скармливать себе жуткую бурду, обрушивать на себя потоки оскорблений и фотографироваться в стальных касках, прежде чем эти наконец, наконец-то дозволили им пасть смертью храбрых. Поэтому я их ненавижу! — Он опять с силой ударил по столешнице. — Я ненавижу их, этих старых тупиц, которые нынче, через пятнадцать лет после войны, в памятные для отечества дни вновь маршируют парадным маршем с тросточками вместо винтовок мимо какого-нибудь дряхлого генерала, развесив на груди свои военные регалии и с трудом сдерживая слезы умиления. Я ненавижу их, наших ветеранов. Наши ветераны — это простаки, и, когда они умирают, я утешаю себя тем, что умерли они вовсе не за отечество и что Бог заставит их забыть свои патриотические песни и запеть там, на небесах, совсем другие и куда лучшие гимны.
