клинков, ружейных залпов, грохота орудий, взрывов шрапнели, разметающих землю в клочья и в куски тела солдат, Эвангел лицом к лицу столкнулся с прелестным юношей (казалось, ему не было и восемнадцати), в чьих голубых зрачках, страхом мятущихся, брезжил отблеск невинности; на несколько секунд два молодых человека, обреченных к непримиримой, смертельной вражде в силу разной расцветки униформы, замерли в неопределенности; но вот правая рука юноши нерешительно подалась назад, совершая замах, дабы упредить который, Эвангел, зажмурившись, сделал отчаянный выпад и вонзил сабельное острие в горло нежеланного противника («Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут»). Тот, обронив свой клинок, схватился за руки Эвангела, судорожно сжимавшие обагренную рукоять, и беспомощно опустился на колени; из раны его, жутко клокоча и пенясь, плескала кровь. Юноша неотрывно взирал на своего палача, впивался ему в глаза меркнущим взглядом, но без злобы, без осуждения, а с каким-то запредельным сожалением, с какой-то непостижимой тоской, будто отходя во Вневременье он различал горести грядущего и преисполнялся скорбного всепрощения…
Будучи в описываемую пору человеком глубоко религиозным, Эвангел свято верил, что Бог не попустит свершиться нечестивым замыслам государя: сделать другой народ своими рабами, — но истребит оны намеренья карающей десницей возмездия, как в старину наслал Он казни египетские70. Сия неотвязная мысль внушала Эвангелу покаянное утешение и вселяла мятежный ужас.
Надвигалась зима. Генерал Аполинар все упорнее торопился вперед, игнорируя истощенность солдат, нехватку продовольствия (поскольку враг активно применял тактику «выжженной земли»), неудовлетворительность экипировки и острый дефицит фуража, приведший к повальной гибели лошадей. «Для воина главное — боевой дух, — невозмутимо возвещал Громовержец. — Боевой дух моего войска — Я. Покуда я на коне, на ногах будет войско» (также, известно, он любил говаривать: «Стадо оленей во главе со львом грознее, нежели стадо львов во главе с оленем»). С самого старта войны Аполинар рассчитывал на генеральное сражение, коего командующие неприятеля умело избегали, продолжая слаженное, хладнокровное отступление да стягивая воедино свои армии, тогда как генерал лелеял настичь и разбить их поодиночке. Между тем арьергардные бои велись с переменным успехом («Я слишком велик для мелких стычек!» — бушевал, меча искры из глаз, Громовержец); в то время как селяне, уничтожая посевы и уводя скот, во множестве уходили в леса и горы, где сформировывали партизанские отряды, нешуточно вредившие оставленным гарнизонам, на подмогу которым приходилось отсылать подкрепления. Кроме сего, одна за другой возникали проволочки: то запаздывал подвоз провианта, то дождь размывал дорогу, затрудняя передвижение, то враг чинил различные помехи, дабы задержать и деморализовать полки Громовержца.
Но когда Аполинар зашел фатально далеко, для противника пробил час сосредоточить основные силы и дать наконец решительный отпор.
Генерал же до того свято доверялся своей счастливой фортуне, никогда его всерьез не подводившей, что, дабы поскорее миновать территории, каковые отделяли его от заветной цели, он, вместо избрания окольного, но торного маршрута, порешил ринуться форсированным маршем напрямую — через лесистую и болотистую местность, пренебрегая существенной опасностью, какой чреват был данный переход. Аполинар жаждал «исторического подвига». «Мы двинемся столь молниеносно, что враги, вовсю занятые охраной больших трактов, даже не успеют опомниться, как, проскочив сию глушь, мы окажемся в выигрышном положении (не так ли Великий Александр, пересекши безводную пустыню, застал врасплох беспечных маллов71 у самых стен их города?); тогда им лишь слезы лить останется, что, не успев нас подловить, они сами попадут в наши клещи!» — императивно заявил Громовержец в ответ на робкие сомнения своих советников, присовокупив напоследок: «Риск — суть войны и ее ключевое оружие. Внезапность — величайшее преимущество. Тому, кто боится рисковать, лучше бесславно тягать плуг в холщовой рубахе, нежели носить мундир и эполеты — знаки доблести. Ганнибал тоже рисковал, переходя через Альпы (не деревья — скалы свергая на своем пути!), но битва при Каннах72 с лихвой окупила все преодоленные им препятствия: ни до, ни после не знал могущественный Рим столь сокрушительного поражения!» Шквалом аплодисментов поддержал старший офицерский состав пылкую речь своего непогрешимого вождя. План был единогласно принят. Но над лучезарной головой генерала Аполинара Громовержца уже собирались грозовые тучи.
Первые два дня перехода прошли как нельзя лучше: почва была суха и устойчива; дивизии продвигались слаженно и скоро; разведчики докладывали, что присутствие неприятеля по периметру не замечено; на небе не было ни облачка. Но на третий день в два часа пополудни нежданно пробил крупный льдистый град, после которого до самого заката дождь то унимался ненадолго, то разражался вновь. Ночь была очень холодной, в промозглом воздухе стояло гнилостное зловоние болот. К утру многие солдаты слегли с лихорадкой и грудным кашлем. Генерал Аполинар дал распоряжение безотлагательно продолжить путь: пусть те из больных, кто могут идти или держаться в седле, перемещаются собственным ходом, те же, кому совсем худо — укладываются в телеги. На протяжении изнурительного дня передвижения по мокрому и вязкому бездорожью (в грязевых топях коего, солдаты, случалось, теряли свою обувь) хворь все пуще распространялась, охватив к вечернему бивуаку едва ли не четверть армии. Генерал также испытывал недомогание, при этом артистично демонстрируя всем своим видом, что оно налицо, но ничуть его не заботит, — ведь вообще не отличаясь завидным здоровьем или дюжей физической силой, Аполинар с дебютных ступеней своей военной карьеры подражал exempli gratia («в качестве примера») Цезарю, который, как известно, будучи весьма хилым по конституции, являл легионам эталон выносливости и отваги, черпая неистощимую энергию в собственном честолюбии.
В первой половине следующего, четвертого, дня перехода, — когда с самого рассвета в мрачной атмосфере, тревожно шелестя листвой, витало дурное предчувствие «затишья перед бурей», — зловещим воем поднялся ураганный ветер, заставляющий гнуться и стонать деревья, а следом грянул ледяной ливень, со снегом смешанный. Солдаты едва могли продвигаться: шторм бил в грудь и сек лицо, затуманивал влагой глаза; лошади громко ржали в беспокойстве, плохо слушаясь наездников; пушки и обозы увязали в размокшем торфе. Началась суматоха. «Вот оно — близится! — возгласил в душе Эвангел, от суеверного ужаса сотрясаясь. — Кара Господня!» («В вихре и в буре шествие Господа»). Генерал отдал приказ остановиться. Истекло свыше часа, покуда сей катаклизм помалу унялся. Под гнетущей моросью измаянные, продрогшие, хворые полки возобновили ход, ввиду стесненной местности перемещаясь неприемлемо растянутым строем; туман сгустился такой, что видимость простиралась не дальше чем на три шага («Нечто мистически-страшащее призрачно реяло в удушливом воздухе»). Однако по заверениям проводников: еще до наступления сумерек они должны были наконец достичь открытой территории. Как вдруг с левого фланга, где ландшафт покато возвышался пространным лесистым
