занял пост главнокомандующего, навеки оторвавшись от своего прошлого «сына портного», под стать тому, как Вильгельму Бастарду удалось войти в историю под именем Вильгельма Завоевателя63.
Лишь немногие не соразделяли всеобщего восхищения (до одержимости подчас доходящего) чудотворной иконой победоносного военачальника; блистательный ореол славы, того венчавший, виделся этим немногим кровавым заревом, а его многочисленные победы — неискупимыми преступлениями. Одним из таких инакомыслящих, чье сердце не билось в такт военным барабанам, являлся Эвангел. Он не мог осознать, в силу каких резонов людям, друг друга не знавшим и не сделавшим друг другу ничего плохого, надлежит биться насмерть. По какому праву единицы власть имущих распоряжаются жизнями тысяч подданных? Почему амбиции немногих губят настоящее многих?.. Он не хотел уходить на чужие территории — он хотел оставаться дома; он не желал брать в руки ружье и саблю — он желал орудовать лопатой и граблями; для него отвратительно уничтожение — для него благостно созидание; ему не нужны лихие «подвиги» и ратная «слава» — ему нужны добросовестный труд и бестревожный покой; не любо ему взирать на то, как генерал чинно гарцует меж подтянутых строев — ему отрадно любоваться своей милой женой и малюткой-сыном. Вся его мирная, беспечальная жизнь была у него насильно отнята: дабы он сделался захватчиком и убийцей; дабы он безвольно служил пушечным мясом; дабы, вместо того чтобы засевать вспаханное поле злаками, он сеял разрушение на полях баталий — из служителей Цереры64 перешел в ликторы65 Марса66 («Перекуйте орала ваши на мечи и серпы ваши — на копья»). «Безумие!» — бесперечь оглашал немой крик сознание Эвангела, неуемным бураном надрывая грудь. И что за ужас, и что за сокровенную боль он испытал, когда на плацдарме священнослужитель освящал воинское оружие, как прежде у божьего алтаря на мир и любовь освящал смиренные души… Эвангела казнила сама мысль причинять вред людям, но на войне одно внеморальное правило, один беззаконный закон, одна антифилософия: убивай или будь убитым, — один нечеловеческий инстинкт. С каким облегчением принял бы Эвангел смерть — только бы не стать частью сего кошмарного действа — только бы отречься «причастия зверя»; но он не смел, ибо жизнь его принадлежала избранной им супруге и их сыну, которым Эвангел дал клятвенное обещание вернуться. И вот он вынужден творить зло во имя блага. Что может быть сего прискорбней?..
[In verba magistri («словами [моего] наставника»): «Война — это явление, бесспорно заслуживающее наименования варварства, поскольку суть то, на чем строятся отношения дикарских сообществ (то есть таких, у которых нет ни прописанного законодательства, ни политико-социальных институтов, и чья примитивная этика зиждется на алогистическом базисе обычая и культа); но война между цивилизованными — просвещенными — нациями уже не может, по справедливости, называться «варварством», ибо сия дефиниция будет в отношении таковой — эвфемизмом».]
Между тем ход кампании осуществлялся по заданному сценарию, и даже превосходил возложенные ожидания. Армия под вдохновляющим командованием генерала Аполинара Громовержца продвигалась с поразительной стремительностью, давая сокрушительные бои противнику, один за другим захватывая укрепления и подчиняя населенные пункты: «Veni, vidi, vici!» («Пришел, увидел, победил!»). По истечении без малого трех недель с начала вторжения вся четверть века назад утраченная территория была оккупирована (или как предпочитали выражаться — эмансипирована). Генерала Аполинара воистину боготворили: в честь его свершений давались придворные пиршества и по всей стране организовывались народные гуляния, сочинялись дифирамбы, пелись баллады, проводились молебствия, в ночное небо оглушительно взмывали салюты, затмевавшие собою звезды. Громовержец грезился необоримым героем, чуть ли не полубогом сродни Ахиллесу. И ему не составило труда убедить правительство продолжить войну, на волне успеха бурным валом хлынув вглубь вражеских владений до самой столицы, дабы увенчать августейшую главу короля второй короной, а свою собственную — лаврами бессмертия (хотя, как свидетельствуют хронисты, в тайне Аполинар тщеславно зарился на оба означенных трофея: «Quod nihil illi deerat ad regnandum praeter regnum» («Ибо недоставало ему для царствования лишь царства»)).
Генерал разработал тщательный план наступления, долженствующий в самые краткие сроки привести его к абсолютному триумфу. Были учтены все веские обстоятельства, продуманы многочисленные потенциальные проблемы; и только один фактор оставался вне стратегических соображений Аполинара Громовержца — Фортуна.
Однако, как казалось, сия двуличная богиня и не помышляет прекращать сопутствовать своему фавориту, словно бы заслоняя его эгидой67, гонящей неприятеля вспять. Успех за успехом, победа за победой — таков был предначертанный удел генерала Аполинара и его верных войск.
Однажды после осады и взятия очередного города, ужиная в тамошней ратуше в собрании своих приближенных — своей «свиты» — своего «пантеона» — генерал произнес следующую роковую фразу (впрочем, с лукавой ухмылкой и торжественно занесенным над головой бокалом): «Я так удачлив, друзья мои, что, право же, начинаю страшиться собственного счастья! Как бы сами боги не позавидовали мне, как некогда позавидовали они Поликрату68!» Один из офицеров воскликнул: «Так умилостивим же небожителей!» — и выплеснул вино из своего бокала на пол69. Подняв одобрительный смех, остальные последовали его примеру. Лишь Громовержец, как и подобает божеству, самодовольно принял возлияние («Сила его — бог его»).
Рядовым солдатам было не до веселья. Поход длился четыре изнурительных месяца. Грянули осенние холода. Утолив голод скудным пайком, солдаты дрогли в палатках, стараясь уснуть на сырой, студеной земле, покуда снаружи заунывно скулил ветер. Многие гадали о своих многодетных семьях, на произвол судьбы брошенных, терпящих нужду и голод, или вспоминали товарищей, в недавних баталиях павших. Эвангел потерял младшего брата; но в отличие от большинства горюющих, он не свирепел на врагов, поскольку понимал: «враги» — это они — армия Аполинара — захватчики; ибо единственная правая война, — коли вообще позволительно называть насилие правым, — это оборонительная война, либо освободительная. Не скорбь по убиенному брату лишала Эвангела сна, терзала надорванное сердце, но скорбь по давеча убитому им, Эвангелом, юноше, окровавленный призрак кого стоял у него в застылом взоре. Сей юноша был не первым, чью жизнь по вынужденности пресек Эвангел, но он был первым, кто, умирая, смотрел ему прямо в глаза, и в чье убийство Эвангел не мог — не смел — не поверить… То случилось в разгар жаркого боя, когда армии сошлись врукопашную. Беспорядочно — налево и направо — разили лезвия, сыпались искры, хлестала кровь, летели отрубленные конечности и головы; спереди напирал враг — сзади теснили свои. И в этом людском месиве, в этом безвидном хаосе, взгроможденном из нечеловеческих криков и воплей, диких телодвижений, лязга стальных
