— Ты хочешь сказать, что они понимают тебя? — Онбыл поражен.
— Нет. И в этом вся трагедия. Со мной ничто несрабатывает. Я неудачница. Не могу стать тем, кем мне суждено быть. Не могуиметь то, что, хочу… И ужасно всего боюсь. О, Лукас, я не знаю, черт возьми… —Она словно потеряла рассудок, бессознательно вертя коробку спичек междупальцами.
— Что случилось с твоим отцом?
— Попал в автомобильную катастрофу, и вовсе не потому,что переживал из-за матери. Он перебрал немало женщин после ее смерти. И всеже, мне кажется, о маме он тосковал. Испытывал горечь. И, видимо, уже ни во чтоне верил. Запил. Вел машину слишком быстро. И разбился. Все просто.
— Нет, сложно. Судя по рассказу, «предательство», какты это называешь, твоего «наследия», твоего мира — путь к самоубийству, смерти,аварии, шантажу, сердечному приступу. Но куда могут завести такие правила? Чтопроизойдет, если ты будешь играть честно, Кизия, и никогда, как выразилась, «неизменишь своему классу»? Что произойдет, если ты будешь следовать их правилам?..Я имею в виду тебя, Кизия. Как это отразится на тебе?
— Это меня убьет. Медленная смерть, — сказала онатихо, но уверенно.
— Именно это и происходит сейчас с тобой?
— Да. В какой-то степени. Но у меня еще есть выход —свобода. Это помогает. Творчество — мое спасение.
— Украденные мгновения. Ты пользуешься этой свободойоткрыто?
— Не будь смешным, Лукас. Каким образом?
— Любым. Делай, например, то, что тебе нравится,открыто.
— Не могу.
— Почему нет?
— Эдвард. Пресса. Что бы я ни сделала, пытаясь хоть чуть-чутьсвернуть с пути, об этом сразу же узнают все газеты. Я говорю о такихэлементарных вещах, как выход в свет с кем-то «другим». — Она подчеркнутовзглянула на него. — Или появлюсь в каком-то «неприемлемом» месте, скажучто-то неосторожное, надену что-то неподобающее.
— Пусть твое имя подхватит эта грязная пресса. Что изтого? Трусишка, ведь мир от этого не перевернется.
— Ты не понимаешь, Лукас. Перевернется.
— Потому что Эдвард может взбаламутить чертей? Ну ичто?
— А что, если он прав… и… что… что, если я кончу… — Онане смогла произнести то, что хотела.
— Как твоя мать?
Она кивнула, взглянув на него заплаканными глазами.
— Этого не произойдет, крошка. Ты не сможешь. Ты совсемдругая. Свободнее, я в этом уверен. Гораздо более земная и мыслящая, чем твоямать. И, черт возьми, Кизия, кому какое дело, если ты влюбишься в своегоопекуна, мясника, шофера или в меня, наконец?
Вопрос повис в воздухе. Она не знала, что сказать.
— Это особый мир, Лукас, — наконец отозваласьКизия. — Со своими правилами.
— Да, как в притоне, — сказал он с горечью.
— Ты имеешь в виду тюрьму? В ответ он только кивнул.
— Думаю, ты права. Угрюмая, невидимая тюрьма, стеныкоторой сложены из законов, лицемерия, лжи и запретов, а потолки выложеныпредрассудками и страхом. И все это украшено бриллиантами.
Он бросил на нее взгляд и захохотал.
— Что здесь смешного?
— Ничего, если не считать, что девять десятыхчеловечества нещадно бьют друг друга по голове, чтобы проникнуть в этот вашмаленький элитный мир. А проникнув, никто из них не пытается выбраться оттуда.
— Может быть, они придут к этому. Некоторые ужепытаются.
— Кизия, что случится с теми, кто не захочет? Кто несможет жить в этом мире? — Он крепко сжал ее руку, она медленно поднялаглаза.
— Некоторые из них умирают, Лукас.
— А другие? Те, кому не хочется умирать?
— Они смиренно живут. Подобно Эдварду. Он признаетправила, потому что должен. Это единственный путь, который ему известен икоторый, увы, разрушает его жизнь.
— Он мог бы все изменить, — произнес грубоватоЛюк.
Кизия отрицательно покачала головой.
— Нет, Лукас, не может. Это не все могут.
— Почему? Кишка тонка?
— Считай так, если хочешь. Некоторые просто не могутпротивостоять неизвестному. Они предпочтут идти ко дну на знакомом судне, чемтонуть в неведомых морях.
— Чем быть спасенными. Всегда есть шанс найтиспасательный круг или прибиться к райскому островку. Как тебе такой поворот?
Но Кизия думала о чем-то другом, закрыв глаза и положив рукуна спинку кресла. Прошли минуты, прежде чем она заговорила. Усталым, почтистарческим голосом. Она не была уверена, что Лукас ее понял. Скорее всего, нет.Это дано не каждому чужаку.
— Когда мне исполнился двадцать один, я захотела житьпо-своему. Попыталась получить работу в «Таймс». Поклялась Эдварду, что потяну этулямку, что никто не будет мне досаждать, что не опозорю имя, словом, все втаком духе. Ну и что? Я продержалась всего лишь семнадцать дней, причем чудомизбежала нервного срыва. Они посылали фотографа даже в туалет, если я заходилатуда по своим делам. Им казалось забавным, что я работаю. Они жаждалиувеселений и скандалов. А я старалась, Люк, я действительно старалась, новыдержать не смогла. Ведь им была нужна не я, а мое мифическое имя, чтобывыжать из него как можно больше, просто попинать меня и убедиться, из какоготеста я сделана. После этого я перестала играть в открытую. Это была последняяработа, о которой кто-то что-то знал, где в последний раз видели меня какреально существующую личность. После все происходило скрытно, под псевдонимами,через агентов и… Словом, все обстояло именно так, когда я встретилась с тобой.И вот впервые моя тайна раскрыта.
— Почему ты решилась на это?
— Когда-нибудь я должна была это сделать. Ведь я бываютолько на «порядочных» вечерах, заседаю в «приличных» комитетах, отдыхаю там,где нужно, вожу знакомство с «достойными» людьми. И каждый из них считает меняотъявленной лентяйкой. У меня репутация ночного гуляки, валяющегося в постелидо трех часов дня.
— А это не так? — усмехнулся Люк.
— Не так! — Кизия не удивилась, онарассвирепела. — Между прочим, я двужильная. Я берусь за всякую приличнуюстатью, у меня есть имя в журналистике. Этого не добиться, если спать до трехчасов дня.
— Однако это не по нутру тем, «правильным» людям? И то,что ты пишешь, тоже ведь не всегда «правильно»?
— Разумеется. Это недостойное занятие, оно. не дляменя. По их мнению, я должна искать себе мужа, заниматься своим «образом», житьсветской жизнью, а не шляться возле тюрем в Миссисипи.
— И не встречаться с бывшим зэком из Чикаго. — Вего глазах затаилась печаль. Она все расставила по своим местам.
