двух своих любовниц только тогда, когда другими гостями были доверенные друзья; он не позволял апостольскому символу веры мешать его удовольствиям, но считал религию восхитительным институтом для поддержания нравственности среди простолюдинов.109 Дидро рассказывал (1769) о дне, проведенном им с двумя монахами:
Один из них прочитал первый черновик очень свежего и энергичного трактата об атеизме, полного новых и смелых идей; я с назиданием узнал, что это была текущая доктрина в их монастырях. Для остальных эти два монаха были «большими чепцами» своих монастырей. Они обладали умом, весельем, добрыми чувствами, знаниями.110
Один ревностный католический историк рассказывает, что к концу XVIII века «чувство презрения, преувеличенное, но всеобщее, повсеместно заменило глубокое почитание, которое великие монастыри так долго внушали католическому миру».111
Рост веротерпимости был вызван главным образом упадком религиозной веры; легче быть терпимым, когда мы безразличны. Успех Вольтера в делах Каласа и Сирвена заставил нескольких провинциальных губернаторов рекомендовать центральному правительству смягчить законы против протестантов. Так и было сделано. Эдикты против ереси не были отменены, но их исполнение было смягчено; гугенотов оставили в покое, как и предлагал Вольтер. Тулузский парламент продемонстрировал свое раскаяние, расширив веротерпимость до такой степени, что это встревожило короля.112 Некоторые прелаты — например, епископ Фицджеймс из Суассона в 1757 году — выпустили пастырское послание, в котором призвали всех христиан считать всех людей братьями.113
Вольтер ставил философию в заслугу этой победе. «Мне кажется, — писал он д'Алемберу в 1764 году, — что только философы в какой-то мере смягчили нравы людей, и что без них мы имели бы две или три резни святого Варфоломея в каждом столетии».114 Следует еще раз отметить, что сами философы иногда были нетерпимы. Д'Алембер и Мармонтель увещевали Малешерба подавить Фрерона (1757),115 а д'Алембер просил его преследовать некоторых критиков «Энциклопедии» (1758). Госпожа Гельвеций просила его заставить замолчать журнал, очернявший «De l'Esprit» ее мужа (1758). Вольтер несколько раз умолял власти пресечь пародии и пасквили на философскую группу;116 И поскольку это были настоящие пасквили — вредная ложь, — он был оправдан.
Помимо философии, в развитии толерантности были и другие факторы. Реформация, хотя и санкционировала нетерпимость, породила столько сект (некоторые из них были достаточно сильны, чтобы защищать себя), что нетерпимость редко осмеливалась идти дальше слов. Сектам приходилось спорить с помощью аргументов, и они неохотно принимали испытание и повышали престиж разума. Память о «религиозных» войнах во Франции, Англии и Германии и понесенных в результате этого экономических потерях склонила многих экономических и политических лидеров к веротерпимости. Такие торговые центры, как Гамбург, Амстердам и Лондон, сочли необходимым мириться с различными вероисповеданиями и обычаями своих клиентов. Растущая сила националистического государства делала его более независимым от религиозного единства как средства поддержания социального порядка. Распространение знакомства с различными цивилизациями и культами ослабляло уверенность каждой веры в своей монополии на Бога. Кроме того, прогресс науки не позволял религиозным догмам доходить до таких варварств, как судебные процессы над инквизиторами и казни за колдовство. Философы использовали большинство этих факторов в своей пропаганде веротерпимости и могли с полным основанием претендовать на победу. Показателем их успеха стало то, что если в первой половине XVIII века во Франции все еще вешали гугенотских проповедников, то в 1776 и 1778 годах швейцарский протестант был призван католическим королем для спасения государства.
VII. ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
Итак, мы закончим так же, как и начали, осознав, что именно философы и богословы, а не воины и дипломаты, вели решающую битву восемнадцатого века, и что мы вправе назвать эпоху Вольтера. «Философы разных наций, — говорил Кондорсе, — охватывая в своих размышлениях все интересы человечества… образовали твердую и единую фалангу против всех видов заблуждений и всех видов тирании».117 Это была отнюдь не единая фаланга; мы увидим, как Руссо покидает ее ряды, а Кант стремится примирить философию и религию. Но это была поистине борьба за душу человека, и результаты ее мы видим сегодня.
К тому времени, когда Вольтер покинул Ферни и отправился в Париж (1778), движение, которое он возглавил, стало доминирующей силой в европейской мысли. Фрерон, его преданный враг, назвал его «болезнью и глупостью века».118 Иезуиты бежали, янсенисты отступали. Весь тон французского общества изменился. Почти каждый писатель во Франции следовал линии и искал одобрения философов; философия была в сотне названий и тысяче уст; «похвальное слово Вольтера, Дидро или д'Алембера ценилось больше, чем благосклонность принца».119 Салоны и Академия, а иногда и министерство короля находились в руках «философов».
Иностранные гости стремились попасть в салоны, где они могли встретить и услышать знаменитых философов; возвращаясь в свои страны, они распространяли новые идеи. Юм, хотя во многих своих взглядах он опередил Вольтера, смотрел на него как на мастера; Робертсон отправил в Ферни своего великолепного Карла V; Честерфилд, Гораций Уолпол и Гаррик были среди нескольких английских корреспондентов Вольтера; Смоллетт, Франклин и другие участвовали в подготовке английского перевода и издания сочинений Вольтера в тридцати семи томах (1762). В Америке основатели новой республики были глубоко взволнованы трудами философов. Что касается Германии, то послушайте замечания Гете, сделанные им Эккерману в 1820 и 1831 годах:
Вы не представляете, какое влияние оказали Вольтер и его великие современники на мою юность, и как они управляли [умами] всего цивилизованного мира…. Мне кажется совершенно необычным видеть, какие люди были в литературе французов в прошлом веке. Я поражаюсь, когда просто смотрю на это. Это была метаморфоза столетней литературы, которая росла со времен Людовика XIV, а теперь предстала в полном цвету.120
Короли и королевы присоединились к восхвалению Вольтера и с гордостью причислили себя к его последователям. Фридрих Великий одним из первых почувствовал его значимость; теперь, в 1767 году, после тридцати лет знакомства с ним во всех недостатках его характера и блеске его ума, он приветствовал триумф кампании против младенцев: «Здание [суеверий] разрушено до основания», и «народы впишут в свои анналы, что Вольтер был инициатором этой революции, происходящей в восемнадцатом веке в человеческом духе».121 Екатерина II Российская и Густав III Шведский присоединились к этому преклонению; и хотя император Иосиф II не мог так открыто заявить о себе, он,
