Другая его мысль — о преимуществах обороны вообще и, в частности, о плане оборонительной кампании на опыте кампании 1812 г. — получила теперь ясный отчеканенный смысл. То, что носилось раньше лишь в туманных образах, к худу ли или добру, теперь накрепко осело в его сознании. Как известно, около происхождения русского плана кампании 1812 г., в смысле заслуги его изобретения тем или другим лицом, существует живое литературное расхождение. С особой притязательностью заявляли свое право на создание этого плана Евгений Вюртембергский и его воспитатель и адъютант Вольцоген. Герцог Евгений уже, по его заявлению, в 1805 г. заранее предусматривал систему «Эшелонированных концентрических отступлений» и эту мысль не раз заявлял в течение событий[183]. Вольцоген в 1810 г. предоставил Александру докладную записку, которая развивала план эластичного отхода[184]. Рядом с этим фигурируют крупные немецкие военные, мысли которых рано направлялись на тот же путь. А именно Шарнгорст был убежден, что Наполеон должен погибнуть от бесконечности русского пространства, и в бытность свою в России и Австрии в 1811 г. он лично, а также через русского посла графа Ливена старался воздействовать в этом смысле[185]. Бойен следовал за ним в докладной записке от 1811 г.[186] Гнейзенау непосредственно перед взрывом враждебных действий представил Александру I план затянуть вдаль войну, предоставляя климату оказать на врага свое разрушительное действие, допускать лишь оборонительные сражения, да и то только на оборудованных заранее позициях и, наконец, только после решительной и полной победы переходить к наступательной войне[187]. К этому можно еще прибавить мысли историка Нибура, который развивал картину подобного же плана перед лечившимся в Германии Барклаем.
Это показывает, что с одной только немецкой стороны не было недостатка в планах скифской войны; они могли расходиться в деталях, идея оставалась одна и та же — всем авторам меньше всего было жаль потери русских областей и связанных с этим горя и страданий и легко было осуществлять на чужом народном горбу стратегические эксперименты. Что могло повлиять на конечное осуществление предложенного плана? Ротфельс думал, что более повлияли в этом смысле Гнейзенау и Штейн, чем сухая догматика Вольцогена и Вюртембергского. Для наших целей важно установить, прежде всего, факт несомненного ознакомления Клаузевица со многими из этих планов, особенно с исходившими от его друзей, и, значит, теоретическая канва оборонительного плана с разными оттенками могла быть им продумана перед войной и проверена личными переживаниями во время нее. Затем важен вывод самого Клаузевица, а он писал[188], озираясь на прошлое: «Кампания развилась так сама собою». «Каждый раз шарахались в испуге назад, едва только голова Медузы… показывалась вблизи»[189]. Даже частности, в форме якобы систематического опустошения покидаемых районов, по мнению Клаузевица, вытекали сами собой постепенно из страсти все сжигать со стороны русских мародеров и благодаря непорядкам во французском авангарде[190].
Что же получил в результате Клаузевиц как наследие для своего главного труда от 1812 г.? Во-первых, хорошее знакомство с оборонительным планом и, затем, подтверждение, что и в войну 1812 года главную роль сыграли не предусмотрительность и совершенство стратегического плана, а моральная сила народа, решившегося избежать торопливого заключения мира, «претерпеть до конца», т. е., что на войне не факторы разума, а факторы воли и духа играют первую роль.
Но, конечно, наиболее яркое подтверждение в 1812 г. нашла себе мысль Клаузевица о преимуществах обороны перед наступлением. Это было неважно, что такая оборона, по его мнению, вылилась сама собою, а не по заранее намеченному плану; первая версия, может быть, еще более подтверждала жизненность принципа. Иллюстрация любимой мысли военного теоретика была блестяща и до конца дней его жизни наложила на эту сторону миросозерцания печать какого-то фанатизма. Как зачарованный, Клаузевиц следил за одной стороной — Наполеоном, видел блеск и могущество его армии в момент ее перехода через Неман, постепенное ее увядание на пути к Москве и погребальный ход обратно[191], но, увы, он не видел другой стороны: необъятного моря России и пассивно-могучего народа, способного все выдержать. Отсюда элемент односторонности в теории и ее исключительность со стороны возможности применения.
Но не нужно забывать, что не 1812 год создал упомянутое увлечение в сторону обороны. Мысль, как мы как-то сказали выше, носилась давно в голове Клаузевица. Уже в 1809 г., судя по его письмам[192], идея преимуществ обороны начала формулироваться в его сознании. Последующие годы несчастий Пруссии, необходимость обдумать ее оборонительные ресурсы не только углубили эту мысль, но заставили не один раз обработать ее путем разных комбинаций и проектов. 1812 год только закрепил у Клаузевица идею обороны, и она стала для него с тех пор излишне любимым детищем.
