Но, по-видимому, совершенно впервые возникло у Клаузевица под непосредственным впечатлением от событий 1812 г. понятие о «кульминационном пункте» наступления как об органическом пункте связи между двумя противоположными типами войны — наступательной и оборонительной. В силу собственной постепенно ослабевающей силы удара и специфических особенностей обороны, наступление с неумолимой, хотя и не непрерывной последовательностью, приближается к пункту безразличного равновесия, предельного пункта; если он будет перейден, то «весь груз поднятой и не преоборенной (nicht bewältigten) тяжести» падет на наступающего… роли врагов меняются.
Возвратимся к труду «Поход 1812 года»[193].
Сам автор предупреждает, что он не собрал данных о числах, местах, количестве сил. Его задача сводилась к тому, чтобы для будущего исследователя событий набросать картину пережитых им впечатлений и тех выводов, которые последовательно осели в его сознании. Впечатления стратега-любителя, попавшего в большой штаб, — вот все, что дает этот труд, и лишь потому, что этим любителем является Клаузевиц, труд приобретает большой интерес. Книга распадается на две главы. В конце второй помещен разбор плана Наполеона. Историческая канва общеизвестна и в ней разве интересна некоторая слабость осведомления автора, многое схватывавшего на лету, случайно, мало видевшего документов и ничего не понимавшего непосредственно кругом. Поэтому на повествовательной части не имеет смысла останавливаться.
Мастер исторического портрета
И вновь, как и в труде по 1806 году, наиболее интересными являются характеристики лиц и критический анализ операций, о чем мы, для ознакомления читателя с общим колоритом сочинения, несколько и поговорим. Характеристики, это, быть может, наиболее вечное в исторических работах Клаузевица. Трудно представить себе что-либо более меткое, яркое, сжатое и специально оттененное, как эти портреты, смотрящие на нас живыми с полей интересной далекой эпохи. Недаром существовало мнение, что Л. Толстой[194] многие характеристики взял со страниц труда Клаузевица, и даже, например, позиция Андрея Болконского, присутствовавшего на советах командующих генералов, создана им будто бы по образцу позиции Клаузевица. Приведем, для примера, некоторые характеристики[195].
Пфуль — полковник прусского Генерального штаба. В 1806 г. бросил службу в Пруссии, после сражения при Ауэрштедте поступил на службу в Россию, где дослужился до чина генерал-лейтенанта, не участвуя в действительной службе. Человек высокого ума и большого образования, но с недочетами в технических знаниях дела. Он давно уже вел жизнь чисто ученую и столь уединенную от мира, что ничего не знал о событиях дня. Юлий Цезарь и Фридрих II были его любимыми авторами и героями. Бесплодные мечтания об их методах войны, без всякой исторической критики, были почти единственным его занятием. События войн более новых скользили мимо него, не оставляя по себе никакого проследа. Таким путем он создал себе теорию войны, которая не выдерживала ни философской критики, ни исторических сравнений.
Барклай — военный министр; простой, честный, вялый, сам по себе доблестный, но бедный идеями. Родом из Ливонии, он считался русскими за полуиностранца.
Багратион — упрямый, вспыльчивый; «решительно ненавидел» Барклая.
Аракчеев — генерал-лейтенант — русский в полном смысле слова, большой энергии и хитрости. Он был начальником артиллерии (Chef der Artillerie), и император питал к нему большое доверие. Но так как ведение войны было совершенно чуждым для него делом, то он в него и не вмешивался…
Ермолов — человек сорока лет, самолюбивый, характера крепкого и упорного, не чуждый ни ума, ни образования. Конечно, он был выше тех, что были до него, и от него, по крайней мере, можно было ожидать, что он сумеет обеспечить всюду повиновение приказам главнокомандующего и придать его решениям известную энергию; чувствовали, что это было нужно, чтобы дополнить мягкого и флегматичного Барклая. Сам Ермолов не думал много о больших маневрах армии и об общих мероприятиях по войне; он не создал ни одной яркой идеи. Когда подошел момент решаться и действовать, он увидел, насколько все это для него было чуждо. Поэтому он сохранил за собой общее выполнение дел по армии, предоставляя генерал-квартирмейстеру всю стратегическую и тактическую часть[196].
Генерал Мухин, в начале генерал-квартирмейстер, русский чистой воды, не знал ни слова по-иностранному и потому мог читать только русские книги[197]. Его назначили на этот пост, так как он отличался в съемке и топографическом черчении; эти знания в армии, в культурном отношении отсталой, считались прообразом всей военной науки[198].
