— Ты только этим и занимался с тех пор, как мы познакомились! Даже утаивал от меня свое имя, пока мог. Мне не следовало забывать об этом.
Лерой поморщился, но отрицать обвинения не стал. Воодушевленная Хейзл продолжила обличения.
— Ты, наверное, получил удовольствие, отплатив мне за старую обиду.
Лерой смотрел на нее в полном недоумении.
— Я... отплатил?..
— Мне, очевидно, надо благодарить Изабеллу Моррис за то, что она появилась здесь. Одному Богу известно, как далеко ты мог бы зайти...
У Хейзл глаза округлились от неожиданности, когда Лерой вдруг навалился на нее всей тяжестью своего тела. Хейзл чувствовала себя совершенно беспомощной, но это состояние было странно волнующим.
— О, думаю, мы оба знаем, насколько далеко я могу зайти, — улыбаясь, промурлыкал он. — Как далеко мы оба можем зайти, если уж быть совсем точным.
У Хейзл горело лицо. Лерой смотрел на нее в упор, словно ожидая, когда она начнет отрицать их страстные занятия любовью. Тело Хейзл трепетало в ответ на этот пронизывающий взгляд, отчего она готова была провалиться сквозь землю.
— Что ты пытаешься доказать? — напряженно спросила Хейзл. — Хорошо, я согласна, ты сильнее меня. Продолжай в том же духе.
Если Хейзл думала, что пристыдила Лероя, то она глубоко заблуждалась. Лерой мягко рассмеялся.
— Будем и дальше разыгрывать драму?
Он наклонился к ней так, что его губы едва не касались ее шеи. Но Лерой не поцеловал ее, и Хейзл стоило большого труда удержаться, чтобы не податься ему навстречу.
Она могла поклясться, что в ней не дрогнул ни один мускул, но Лерой все понял. Так было и минувшей ночью: он знал о ее каждом желании, хотя Хейзл не говорила ни слова.
— Какая ты все-таки лицемерка! — произнес Лерой и отстранился.
К ужасу Хейзл, из ее груди вырвался короткий стон отчаяния. Этого оказалось достаточно — руки Лероя тотчас крепко обвили ее тело.
Хейзл как сумасшедшая целовала его в течение целой минуты, но потом ею снова овладела обида, и она, отвернувшись, дала волю слезам.
— Хейзл, — взволнованно прошептал Лерой, — Хейзл...
Внезапно дата, проставленная на ее авиационном билете, перестала иметь какое-либо значение: Хейзл готова была идти пешком до Ла-Манша, вплавь пересечь его, питаться сухими корками и спать под открытым небом, лишь бы поскорее уйти от Лероя.
— Я уезжаю, — сдавленно промолвила она, свернувшись клубком на постели. — Ты можешь делать что угодно. Я уйду отсюда, как только соберу вещи. Сегодня же.
10
Вечером того же дня Хейзл уже была в доме Суортсов. На автоответчике было несколько сообщений. Лерой звонил пять раз. Последнее послание было от Гауэйна Маккея.
Хейзл решила позвонить ему, пока из нее не вышел пар. Гауэйн сразу снял трубку.
— Хейзл? Слава Богу! Что случилось?! Уэскер сходит с ума.
— Уэскер мерзавец, — холодно отчеканила она. — И ты не лучше.
— Я? — недоуменно проговорил Гауэйн.
— Ты обманом заставил меня поехать с ним во Францию! Знаешь, как это называется?
Хейзл услышала, как ее учитель неловко кашлянул.
— Да брось ты! Он уважаемый покровитель искусств. Речь же не идет о торговле белыми рабами.
— Ты не все знаешь. — Хейзл была так зла, что чуть снова не расплакалась. — Слушай, Гауэйн, я хочу, чтобы ты передал ему кое-что.
— Я-то тут при чем? Почему бы тебе самой не поговорить с ним? Он же твой сосед.
— Потому что, — процедила она сквозь зубы, — я больше не желаю видеть этого человека — никогда. Ты заварил эту кашу, тебе ее и расхлебывать.
— Послушай, это нечестно...
— Гауэйн, — угрожающе прошипела Хейзл, — ты хочешь получить мои картины для выставки или нет?
— Я передам Уэскеру, — покорно сказал он.
Хейзл с головой окуналась в работу. Она даже нашла студию на соседней улице — не без помощи Гризелды Гриффит. Хейзл уходила из дома с первыми лучами солнца и возвращалась затемно. Она ни разу не взглянула на соседний дом, хотя проходила мимо него каждый день.
В оставшиеся дни каникул Хейзл рисовала так, словно ее жизнь зависела от живописи, а когда в школе возобновились занятия, вернулась к своим учительским обязанностям. Но утро и вечер Хейзл по-прежнему проводила в студии. У нее было ощущение, что она уже не может жить без живописи. Теперь у Гауэйна не будет причины жаловаться на отсутствие страсти в моих работах, думала она, глядя на очередное полотно.
Хейзл написала портрет мисс Гриффит, перенесла на холст свои безумные экспрессионистские впечатления о саде в «Белль Коллен». Однако что бы она ни рисовала, из-под кисти снова и снова выходила грозная мужская фигура, проступающая сквозь загадочный туман.
— У психиатров будет над чем поработать, — ворчала Хейзл себе под нос.
Лерой появлялся на ее картинах незаметно, словно рука сама выводила очертания его фигуры. Хейзл ничего не могла поделать с этим. Ею двигала какая-то внутренняя необходимость, которая была настолько сильной, что она даже не старалась выписать четко его портрет — главным для нее, очевидно, был сам факт присутствия образа Лероя в ее работах.
Ладно, в моем подсознании царит хаос, но я могу жить с ним, говорила себе Хейзл. Она сознавала, что рисует сейчас так, как никогда не рисовала прежде.
Гауэйн, после того как Хейзл наконец оттаяла и впустила его в дом, был потрясен.
— Теперь у нас не будет проблем с заполнением твоей части выставки, — сказал он, довольно потирая руки. — Более того, ты скоро можешь организовать персональную выставку.
Мисс Гриффит была не так благосклонна к Хейзл.
— Характер не тот, — поморщилась она, разглядывая свой портрет. — Я более жизнерадостна.
Хейзл взяла кисть и крупными мазками положила ярко-желтый цвет на нос изображенной на холсте капризной дамы.
— Так гораздо лучше, — одобрила мисс Гриффит. — Больше экспрессии. Художники должны быть страстными людьми, — авторитетно заявила она. — Я не думала, что вы такая, если честно сказать, и рада, что ошибалась.
После ухода мисс Гриффит Хейзл со злорадством добавила ярко-красное пятно на кончик уха портрета своей модели.
Она перестала отвечать на звонки и редко вынимала почту из ящика. Лерой Уэскер больше не предпринимал попыток связаться с ней, что, разумеется, вполне устраивало Хейзл.
Иногда, когда она возвращалась домой поздно, в его доме горел свет. По случайному совпадению это были жаркие ночи, когда уснуть очень трудно. Если же это удавалось, сны были тяжелыми, и Хейзл часто просыпалась вся в слезах. Она предпочитала в такое время рисовать ночь напролет в студии, вызывая какие-то образы из своей памяти. Хейзл хранила эти полотна далеко от глаз мисс Гриффит и даже от Гауэйна. Иногда ей самой было тяжело смотреть на эти работы.
