— Голосина как у хорошего попа, — подумал я ненароком. — Ему бы в церкви петь.
— По коням, — скомандовал Аверин. — Урядник Казимиров, показывай путь к хутору.
— Слухаю, ваш бродь, — оживился Харлампий, и ловко вскочил в седло.
Аверин молча махнул рукой вперед, и мы тронулись, как обычно: Харлампий впереди, за ним мы с Авериным и дальше казаки.
Весь путь до хутора, где по словам Харлампия жили родственники его жены, ехали молча. Да и нужды в разговоре не было. Каждый думал о своем и не только. Я был уверен, что каждый из нас был подавлен увиденным. Меня же разрывала дилемма. Неужели те, кому я был предан, в чьи идеалы верил беззаветно, до фанатизма, могли так поступать? Что же это выходит? Стало быть, и Ленин знает про эти зверства? Нет! Не может быть! Скорее всего это все делалось без его ведома! Надо донести! Надо сказать, ему! Кто, как ни я должен это сделать?! Уж он то мне непременно поверит!
Хотя…
Кому он поверит? Прапорщику Григорьеву? Да и, как мне добраться до Ленина, как открыть ему глаза? Меня же повесят на первом столбе.
Меня терзали сомнения, но я гнал их от себя, загонял внутрь. Одно стало мне бесповоротно понятным и ясным. Красные — враги. Те, что вокруг нас, те, что воюют непосредственно с нами, точно. Это не может быть регулярной армией. Они похоже на бандитов. Отморозков, которых за бесчинства надо уничтожать под чистую, и без всякой жалости. Ненависть к противнику у меня росла с каждым разом, когда я слышал об их очередных зверствах. Это шло в разрез с тем, чему меня учили со школьной скамьи. Может, дивизия красных вокруг нас какая-то Дикая, состоящая из горцев, которые всех ненавидят и просто вырезают всех от мала до велика? Как объяснить чужие поступки? В учебниках истории все белые выступали врагами советской власти, всего того, на чем строились идеалы любого ребенка в советском обществе. Но здесь, в этом времени, я видел совершенно другую картину. И уже на собственном опыте я познавал новую историю гражданской войны, ту историю, о чем не расскажут учебники.
— Об этом хуторе ты говорил, Харлампий? — спросил Аверин, указывая рукой на, стоящие на небольшом пригорке, две хаты.
— О нем, ваш бродь, — Харлампий ответил и с тревогой посмотрел в сторону хат.
— Что? — спросил я урядника и поежился. Его тревога незримо передалась мне. Неужели и здесь разорение и смерть?
— Не нравится мне это, — отозвался Казимиров и, не говоря больше ни слова, стукнул коня пятками по бокам. Конь сорвался с места, и понес своего хозяина к хутору.
— Вперед! — коротко приказал Аверин. И мы последовали за Харлампием.
Через пару минут я вдруг услышал рев. Громкий, глубокий. Будто стонал огромный, раненный зверь.
То, что предстало перед моим взором в следующий момент, повергло меня в шок. Между двумя хатами, стоящими почти рядом, была перекинута перекладина из бревна. На перекладине, покачиваясь, висели тела людей. Старик, две женщины, лет по тридцать-тридцать пять и шестеро детишек, мал-мала-меньше. Рядом с этой виселицей стоял Харлампий. Он всеми силами пытался освободить из петель бездыханные тела детей. Из груди у него вырывался стон, больше похожий на рык зверя. Мы, как один спрыгнули не землю и подбежали к виселице. Освободив тела повешенных, мы уложили их рядком на землю. Харлампий, не выпуская из рук тело ребенка, на вид ему было лет пять, сел, скрестив по-турецки ноги и раскачиваясь вперед-назад, застонал. Я невидящими глазами уставился на казака. Грозный воин, разрубавший в бою врага по-баклановски, а точнее до седла, был сейчас похож на беспомощного ребенка. Он что-то бессвязно бормотал себе под нос. Я подошел ближе. Харлампий посмотрел на меня, в глазах его блестели слезы:
— Племянники, — произнес он, мотнув головой на лежащие рядом тела детей. — Это самый младший был. Трофимушка. Шостый годок пошел. На Покров родился.
Я стоял, не зная, что сказать. Утешить? Поддержать? Это было бы еще хуже в данный момент. Гнев урядника мог бы выплеснуться на меня. Поэтому я просто стоял молча, осознавая то, что произошло здесь, на хуторе. Я смотрел на мертвые тела взрослых и детей. Старик был скорее всего тестем Харлампия. Две женщины — сестры его жены. А дети, как сказал сам урядник, его племянники. Я не находил слов. Они, словно вода на морозе, превратились в ледяную глыбу, под которой хотелось похоронить всех этих варваров, что творили это беззаконие.
Ненависть, родившаяся во мне тогда, когда я впервые столкнулся с бесчинством красных, в одно мгновение переросла в ярость. Ярость неудержимую и в чем-то благородную. Вдруг, где-то за постройкой, напоминавшей сарай, послышался какой-то стук и, как мне показалось, человеческая речь. Я машинально приставил указательный палец к губам. Взгляд мой упал на Харлампия. Он посмотрел на меня и в глазах его блеснул огонек, надежды что ли. По крайней мере он аккуратно положил тело племянника на землю, и крадучись пошел в сторону сарая. Я было подался за ним, но урядник сделал мне знак оставаться на месте. Мол сам. Стук стал отчетливее и громче. В следующий момент я увидел, как Харлампий напрягся и в руках у него внезапно блеснул нож. Урядник метнулся за сарай. Послышалась возня и крики. Явно не крики радости. Густой бас урядника перекликался с писклявыми голосами, ощущение было таким, как будто кого-то били. Это продолжалось не долго. Вскоре голоса стихли. Слышался лишь громогласный бас Харлампия:
— Воры. Я вас вот этими руками удавлю. Варнаки.
Буквально через минуту перед нами предстал сам урядник, ведущий под прицелом револьвера пятерых человек, одетых в форму красной армии. В их недоумевающих взглядах читался животный страх.
— Поймал
