уходи, - велел он служанке, лег назад и отвернулся, чтобы не глядеть на нее. – Мне нужно помолиться.
Та медлила, будто опасалась, что осман бросится на нее, стоит ей только показаться на свет, но, наконец, послышался шорох, потом звякнула крышка горшка и глухой стук металла о деревянный пол, и, в конце концов, Диджле почувствовал движение воздуха, когда отворилась дверь. Он тяжело вздохнул, оставшись один – все тело болело: мало было вчерашнего путешествия, да еще и перина оказалась такой мягкой, что никак невозможно было лежать на ней ровно. Европейские подштанники давили на живот и натирали в нечистых местах; то ли все местные мужчины добровольно обрекали себя на пытки, то ли Аллах устроил их иначе.
Диджле помолился и, завернувшись в простыню, на манер накидки поверх халата, которую носил дома мудрый хаджи Мухаммед, тайком вышел в коридор, оставив куртку и вторые штаны в комнате. Шерстяные чувяки ему тоже не понравились, чересчур тонки и белы, чтобы ходить в них по земле, но он все-таки надел их, чтобы не быть невежливым. За дверью стояли европейские туфли на каблучке и с медными пряжками, и Диджле решил, что их забыла какая-то девица. Об этом надо было сказать слуге, но вначале все-таки поискать благопристойное место для того, чтоб облегчиться.
Он спустился по лестнице как раз вовремя: из зала, шелестя платьем, выплыла старая госпожа в сопровождении служанок, и Диджле услышал лишь затихающий голос, что-то выговаривающий девицам. Он заковылял к двери, не желая встречаться с женщинами, и вышел в сад.
Ночью шел дождь, и кое-где на дорожках виднелись лужи, в которых отражалось низкое серое небо. Птицы щебетали в листве хитроумно подстриженных кустов, и откуда-то доносилась монотонная и унылая песня, которую выводил дребезжащий мужской голос. В мокрой траве чувяки немедленно промокли, и Диджле с ворчанием снял их и повязал на пояс, чтобы не потерять.
Он захромал к зарослям высокого кустарника, надеясь, что за ним найдет уединенное место, но после того, как обошел естественную стену, увидел песчаную поляну с цветочной клумбой. На солнце стоял маленький табурет и рядом с ним лежала небольшая, но толстая книжица, заложенная сухой незабудкой.
- Ку-ку, - весело сказал знакомый голос за спиной, и Диджле схватился за пояс, где раньше висел ятаган, и обернулся.
Позади него стояла София, опять сильно накрашенная, но причесанная уже иначе, чем вчера: теперь ее волосы поседели, на них появились бусы и перья, а на самом верху – кружевной блинчик. Девица склонила голову, рассматривая его, и прикусила губу, сдерживая свое веселье. Диджле церемонно поклонился ей, чувствуя предательское томление в животе.
- Хорошо спалось, Вольфхарт? – спросила она, задержавшись взглядом на злосчастных чувяках. – Гляжу, с простыней тебе до сих пор не расстаться. Боюсь, тетушке не понравится такое обращение с ее бельем.
Ее развязный тон Диджле не понравился. Она - девица, и ей должно держать себя в скромности и относиться к гостям с уважением. Пусть София и была здесь хозяйкой, но это значит, что и достоинством она должна была обладать большим.
- Я бы еще поспала и отдохнула, - жалобно добавила она, не дождавшись, пока он ответит. – Но тетушка решила, что я должна дождаться капитана в саду, чтобы показать ему, что наш род так просто не сломаешь. Меня разбудили на рассвете, и здесь отвратительные куаферы! Чуть не сожгли мне волосы.
- Я могу побить их палкой, - предложил Диджле и вздрогнул, когда представил костер, разведенный на голове. Явственно запахло палеными волосами.
София опять заулыбалась.
- Ты такой милый, - невпопад заметила она и повела вздернутым носиком. – Не надо их бить. Так почему ты ходишь в простыне? Где твоя одежда?
- Не знаю. Ее унес старик.
- А новая? Разве новую тебе не дали?
- Дали. Но я не желаю ее надевать. Она неудобна.
Рот у Софии округлился, и она сморгнула. Диджле нетерпеливо переступил с ноги на ногу, желая всем сердцем, чтобы девица отпустила его. Минут на пять, не больше.
- То есть ты хочешь носить свой наряд? – вместо этого уточнила она. – Но здесь никто не знает, как его шить…
- Я знаю, - буркнул Диджле, с тоской глядя на нее. Она поймала его взгляд и потупилась; румянец проступил сквозь белую краску на ее щеках.
- Я поговорю с тетушкой, - голос у Софии изменился, стал низким и гортанным. Диджле покраснел и отвернулся. – Думаю, я упрошу ее и дядю, чтобы ты мог ходить так, как тебе удобно. Это будет интересно…
Что она нашла в этом интересного, он не понял, и девица шагнула к Диджле, но, на его счастье, кусты зашумели и на полянку вышла служанка с корзинкой, полной съестного. Она попятилась, когда заметила османа, и София недовольно посмотрела на нее. Диджле приложил руку ко лбу и поспешил исчезнуть, пока не случилось непоправимое.
Второй день знакомства с европейским домом вышел суматошным – когда он вернулся в дом, слуга отругал его и заставил облачиться в пытошное платье. После Диджле отвели познакомиться с хозяином дома – вначале тот глядел на него подозрительно, расспрашивал о делах Порты, интересовался жизнью султана и его слуг и пытал о войне с русскими. О первом и втором Диджле имел представление самое смутное, а про войну он мог бы лишь рассказать, как сопровождал своего хозяина в битве, как заботился о нем, когда тот был ранен, о неприятном тягучем чувстве перед сигналом наступления, о том, как исчезает страх, когда вокруг тебя падают убитые. Он мог бы рассказать, о чем говорят у костра по ночам и о том,
