ним, прижимая к груди кружку, и с расширенными от возмущения глазами тыкал пальцем в мясо, разложенное на полу.
- Харам, - застенчиво пояснил ему Диджле. Ему было неприятно, что бритый старик так волнуется из-за него. – Нельзя есть.
- Да! Нельзя!
Слуга схватил его за рукав и заставил подняться, чтобы подвести к столу и показать на лавку.
- Сидеть здесь, - велел он. – Пол – нет! Разбрасывать мясо – нет!
Диджле уныло кивнул. Европейские обычаи ему не нравились, но возражать он все-таки не стал; в чужом доме хозяевам надо платить уважением. Кое-как он устроился на лавке, почувствовав себя курицей на жердочке, и вопросительно взглянул на морщинистое лицо слуги. Тот поставил перед ним кружку, но внутри плескалось вино, и Диджле отодвинул ее в сторону, стараясь не касаться жирными пальцами.
- Харам, - твердо сказал он. – Нельзя пить. И руки.
Из слуги ручьем полилась возмущенная немецкая речь, в которой чересчур часто повторялось слово «нельзя». Он бросил Диджле засаленное полотенце для рук и ядовито осведомился о чем-то – два слова осман понял ясно: «хотеть» и «кофе». Диджле просиял и закивал головой, брезгливо вытирая ладони о грязную ткань.
- Да! Кофе. Я могу варить его сам собой, - радостно сказал он, но слуга вовсе не разделил его восторга и резко ответил что-то неприятное. Он отобрал у него кружку и зачерпнул теплой воды из котелка на огне; видимо, это был единственный напиток, кроме вина, который признавали эти дикари.
Дверь отворилась, и на кухню бочком зашла служанка. В руках девица держала узел с тряпьем, и она с нескрываемым любопытством таращилась на Диджле, так, что ему даже стало не по себе. На свободном краю стола служанка разложила свои пожитки – здесь была длинная рубаха, очень узкие и короткие штаны на завязках с какими-то кругляшами, темные штаны поплотней – без завязок, шарф, похожий на женский, и кургузая курточка до пояса без запАха. Диджле понадеялся, что она принесла вещи для стирки, но девица подошла к нему поближе и указала пальцем вначале на одежду, а потом на него самого.
- Мне надо надеть ее? – растерянно спросил он, и девица закивала. Она быстро-быстро затараторила, показывая, как умываются, и поминутно тыкая в османа тоненьким пальцем, гримасничала, словно так он мог лучше понять ее слова. Слуга, убиравший сзади мясо, проворчал что-то насчет понимания, и девица тяжело вздохнула.
- Я могу помочь тебе одеться, - лукаво заметила она, стреляя глазами из-под полуприкрытых век в Диджле.
- Нет! – он сразу же подобрался, и ему показалось, что струйка холодного пота потекла у него по позвоночнику. Слуга добродушно выругался, девчонка не осталась в долгу, но все-таки после короткой перепалки неохотно оставила их.
Вода нагрелась, и слуга приволок большую деревянную бадью. Диджле разделся и, ежась от холода, залез внутрь нее. На голову обрушился поток теплой воды из ковша, и слуга принялся мылить Диджле с такой яростью, будто вымещал на нем недовольство. Осман застонал от удовольствия: приятно было смывать усталость и грязь, пусть редкая пена и немилосердно щипала глаза, а язвочки на руках мокли и ныли от воды. С нескрываемым удовольствием он отобрал у слуги черное мыло, знакомо пахнущее конюшней, и втер его себе в волосы. Слуга одобрительно крякнул и щедро окатил его водой. Откуда-то послышался девичий смешок, и легкий ветер прошел по плечам и спине, но, когда Диджле протер глаза от мыла, на кухне не было никого постороннего, а обе двери - плотно прикрыты.
Кое-как, не без помощи слуги, он облачился в европейскую одежду. Богопротивный наряд! Он сковывал движения, был узок и тесен, а пуговицы, которых здесь оказалось неисчислимо, - воистину придумка шайтана! Слуга дал ему лошадиный гребень, и Диджле кое-как расчесал голову и бороду, сражаясь со свалявшимися колтунами. Когда эта пытка закончилась, он уже клевал носом, проваливаясь в сон. От дремоты Диджле уже не понимал, куда его поднимают и ведут, но неожиданно на него накинулось что-то непривычно мягкое, как тонкая кошачья шерсть, как облако, и Диджле с удовольствием окунулся в него, окончательно теряя всякое понятие об окружающем мире.
Он проснулся от того, что кто-то копошился под его постелью, и, барахтаясь в огромной кровати под навесом, перекатился к ее краю и грозно окликнул вора. Раздался девичий визг, и на середину комнаты выкатился приземистый оловянный сосуд с ручкой, как у горшка для масла, и плоской крышкой, весь покрытый узором из черненого винограда. Диджле сморщил лоб и свесился, чтобы заглянуть под кровать, куда спряталась перепуганная воровка. Оттуда на него уставились испуганные большие глаза.
- Вылезай, - велел он мрачно. – Что ты украла?
- Ничего, - в ужасе пискнула темнота, и Диджле разозлился.
- Не лги! Девица не ходит к мужчине в кровать! Ты украла это!
- Что это?
Вместо ответа он ткнул в сосуд, и воровка неожиданно захихикала.
- Нечего хохотать, - сердито попенял ей Диджле, оторопевший от ее нахальства.
- Но это горшок, господин.
- И что?
- Он стоит у вас под кроватью всю ночь. Если у вас возникнет нужда, то вы им воспользуетесь. А утром я его выношу.
- Возникнет… что?
Девица опять захихикала, а потом издала неприличный звук, как будто поела гороха. Диджле почувствовал, как заливается краской, а потом новая, не менее ужасная мысль пришла ему в голову. Отхожее место под кроватью! Грязные дикари! И в такую красоту! Воистину, свинья не знает, куда ей гадить, и не делает различия между золотом и навозом.
- Вылезай и
